— Э, да ведь работать нигде и никогда не стыдно, — начал философствовать третий. — Хуже, когда у человека нет ничего ни для себя, ни для другого. Вот мы зарабатываем себе на хлеб лесом, рубим лес в горах Черны и везем его в кэруцах зачастую даже в Оравицу и Оршову…

Никулае пытался заснуть на завалинке дома, где они расположились, натянув на себя до подбородка толстое и грубое солдатское одеяло. Голубоватая звезда посылала пучки света. Они падали ему на лицо, пролетая мимо темнеющего острого конька дома, указывающего, словно черная стрела, куда-то в небо. Вдруг открылось, что это та самая звезда, на которую он несколько вечеров назад смотрел через листву орехового дерева у себя дома. Тогда он лежал, положив голову на колени Паулины. «Ведь эту же звезду может видеть сейчас и Паулина, — подумал он. — Быть так далеко друг от друга, не иметь никакого представления, что делает в это время другой, но смотреть на одну и ту же вещь! Хм! Будь то зеркало, и тогда мы могли бы видеть друг друга…»

«Никушка, — как-то спросила она его, — там, на фронте, ты убил хотя бы одного человека?» «Кто его знает, своей рукой, так чтобы я видел, как человек умирает, — нет, боже избавь. Я только говорю нашим, куда стрелять из орудий, я наблюдатель, в этом моя задача. И все. Они стреляют вслепую, не видят куда, потому что они позади, как отсюда до Бэнешти, во второй линии. Они стреляют, как я им скажу. Они убивают людей, не видя их. Но все равно грех, даже если речь идет о врагах! И у них есть семьи, которые их ожидают, как я жду тебя…» — «Грех остается грехом, Нику. Что ты думаешь? Когда-нибудь придется отвечать перед богом за смерть других. Если бы не так, то мы могли бы делать на земле все, что угодно, ничего не боясь. Где-то собираются все наши дела, надо за них отвечать. Не так ли?» — «Ну что тебе сказать? Войну тоже бог допустил. Почему это мой грех?.. Пусть это ляжет грехом на господа бога, раз он устроил войну, он послал меня на фронт. Я не хотел идти на фронт по своей воле. Немцев кто послал на нашу голову, потому что, слава богу, на всех их танках, самолетах кресты нарисованы? Выходит, что тоже бог их послал. А тогда нас кто? Другой бог? Здесь что-то мне непонятно… Я знаю, что нас послала страна отстоять свою землю. Так что знаешь…» — «Я буду молиться за тебя, Никуша, все время буду молиться, если хочешь, пойду и в церковь помолиться, как делают все в селе, но я лучше буду молиться одна, душой, ночью». — «Как хочешь… И думаешь, ты чего-нибудь добьешься своими молитвами?.. Что уж суждено, то суждено…»

На повети лошадь позвякивала цепями, жуя сено. По улице еще проходили солдаты и разговаривали тихими, усталыми голосами. Как из бездны донеслись до его слуха приглушенные взрывы снарядов. Фронт жил и звал вперед.

Думитру заснул быстрее; он предчувствовал, что следующий день будет тяжелым, возможно, даже, что они снова выдвинутся на боевые позиции. Это чувство преследовало его и во сне, в нем растопились усталость и все заботы. Вернее, он их сместил в область сновидений, где все становится другим.

Его неотступно преследовал образ Анны. Всего месяц назад и даже меньше у него и в мыслях не было, что он попросит ее руки, что она станет его женой. Он не очень-то замечал ее в детстве, считал немного странной девчонкой, которая хорошо училась в школе и не дурачилась в поле, как ее подруги. Нет, нельзя сказать, что он был к ней совсем равнодушен, он постоянно ощущал тепло ее тела, и мысль об Анне согревала его. Но порой Думитру казалось, что он втянут в эту игру в любовь, что женился помимо своей воли, словно не спросили его согласия. А он поплыл по течению, отдался на волю случая, подумал, что это судьба, а судьбе нет смысла противиться — тебе же хуже будет.

В тот вечер после ярмарки он разом покончил со всеми сомнениями, решившись провести ночь с Анной. У него было предчувствие, что если он не сделает этого, то потеряет Анну навсегда. Все происшедшее с ними Думитру воспринял как должное — так получилось, и поворота к прежней жизни уже не будет.

Но Анна оставалась для него чужой, она казалась ему святой, сошедшей с иконы. Думитру не знал, любит ли Анну, хотя она ему нравилась, вернее, он не находил в ней недостатков, которые раздражали бы его, она была крестьянкой «высшего класса», как не раз говорил он самому себе.

Возможно, причиной скоропалительной свадьбы было непреклонное желание Никулае жениться на Паулине, возможно, повлияли твердые устои села, возможно…

Но Думитру все больше чувствовал себя авантюристом, и это его тяготило. Когда Анна сказала ему, что может забеременеть, он испугался как чего-то неожиданного. Он испугался, а она была спокойна тем известным и древним спокойствием женщины, которая знает, каково ее призвание на земле, и знает, что жизнь больше долг, чем удовольствие. Паулину, будущую свояченицу, Думитру понимал лучше и иногда ловил себя на мысли, что, будь другие обстоятельства, он предпочел бы ее Анне. Неужели он завидовал Никулае? Нет, без сомнения нет. Но ему было ясно, что этот важный шаг — выбор спутницы жизни — он совершил будто по чужой воле. Думитру винил во всем неразбериху, которую война внесла в мирную жизнь. Еще раз война вмешалась в его судьбу.

— Батарея! Смирно! К ноге!

— Батарея, вольно! — громко скомандовал младший лейтенант.

Он принял рапорт, окидывая взглядом сотню человек, в большинстве новобранцев, призванных лишь несколько месяцев назад. Ранним утром батарея выстроилась в колонну на шоссе с сержантами впереди. Бойцы из других подразделений с удивлением смотрели на солдат Думитру и особенно на молодого командира, который казался ровесником своих подчиненных.

— Вот это командир! — произнес стоявший поблизости пехотинец.

— Это ты правильно подметил, — поддержал его кавалерист в растрескавшихся сапогах из толстой кожи. — Э, везет же некоторым! Нас не очень-то балует наш капитан, да и сержанты выжимают из нас и из лошадей последние соки. К тому же у горных стрелков только ранец, винтовка и лопатка. А за нами еще и клячи идут.

— Да где там! — возразил пехотинец. — Не видишь, что это рота тяжелого орудия? У них есть и лошади, и орудия, и минометы, и они идут пешком, бедняжки, не то что вы, вскарабкавшись на спины лошадей с вашими красными лампасами. Пехоте от вас нет места на дорогах, вы сгоняете ее в канавы. Знаем мы вас!

— Не говори зря! — вздохнул кавалерист. — Каждый несет свой крест…

— Оно-то так и есть, — присоединился к разговору третий. — На войне, братцы, везде тяжело. Хоть бы уж кончалась она быстрее, проклятая. Вот возьмем назад Трансильванию, и с нас хватит, все под пулями да по грязи!..

— Думаешь, скоро кончится, да? Война только началась по-настоящему. Фашисты так просто тебе не сдадутся, это дьяволы, а не люди. Слышишь, как грохочут пушки? — сердито крикнул на него пожилой солдат.

— Разговорчики! — цыкнул на них напускающий на себя важность подофицер, подошедший с боковой улицы. — Второй взвод, строиться!

Все трое молча разбежались.

… Во главе батареи теперь стоял смуглый и стройный младший лейтенант, а за ним сержант Саву. Позади четвертого орудия неподвижно замер гордый собой Штефан. Он почти плача упросил Думитру перевести его на батарею, ибо ему стыдно оставаться ординарцем — так Штефан объяснил причину.

— Что, тебе плохо у меня, Штефан? — спросил его Думитру, притворившись, что не понимает, почему ординарец хочет уйти на батарею.

— Да я все одно у вас буду… — уклонился солдат от ответа. — Но и я не сегодня завтра смогу стать капралом, я постараюсь. Не будут кричать мне вслед, что я выношу ночные горшки…

Думитру улыбнулся, потом сделал вид, что страшно рассердился:

— Кто тебе так сказал?

— Ладно, господин лейтенант, они так говорят не со зла, а по глупости. Но я не хочу больше… Как бога прошу!

И Думитру послал его на орудие Констандина, самого молодого и горячего сержанта на батарее. Ординарцем теперь был молчаливый и спокойный старый кондуктор. Того полностью устраивало новое положение. Фактически он не очень-то убивался за работой. Но Думитру не обращал на это внимания: он привык сам выполнять мелкие хозяйственные дела, да теперь в полевых условиях таких хлопот было мало.