Повсеместно распространена у арабов боязнь дурного глаза, перенесенная в наши дни и на объектив фотоаппарата или кинокамеры. Говорят, что взгляд девицы кольче иглы, взгляд жены острее ножа, взгляд юнца хлеще бича, а взгляд мужа губительней топора. Особенно следует остерегаться людей с редким цветом глаз, со сросшимися бровями, с глубокими глазницами, а также завистников, старух и невест. Навести взглядом порчу можно и без злого намерения: из поколения в поколение передается здесь рассказ о том, как отец и сын лишили так друг друга жизни, совсем этого не желая. Сила сглаза неизмеримо увеличивается, если взгляд сопровождается словом — неблагожелательным или, наоборот, чересчур льстивым (дурной глаз — дурные уста). Отсюда уклончивость в речах, постоянные оговорки: «По воле Аллаха!», «Да будет благословен пророк!» Этим же во многом объясняется отгороженность домашней, семейной жизни от внешнего мира, глухие лицевые покрывала и выходные одеяния, превращающие женщину в бесформенный кокон.

Существует множество заклинаний против сглаза. Из них самые энергичные обращены к завистнику: «Пусть твой глаз провалится тебе в пятку!» или «Пятерня тебе в глаз!» (Пятерня или число пять считается надежным средством от сглаза.) Еще больше амулетов — отталкивающих взор, вроде голубой бусины, или отвлекающих его — раковины каури, цветные кисточки и султанчики, серебряные броши. Чаще всего такие амулеты носят дети.

…Ясное небо, яркое солнце. У белых стен сирийского монастыря Седнайя многолюдно. Повсюду женские лица, мужчин в толпе почти нет.

По-сирийски «Седнайя» означает «Наша госпожа». Сюда собираются женщины со всех концов Сирии, из Ливана, из Иордании, чтобы богородица даровала им детей.

У высоких ступеней седовласый старик торгует свечами, образами и четками. Свечи у него на любой вкус — тоненькие, будто карандаши, и тяжелые сусальные «шемуданы» величиной с пятилетнего ребенка.

— Ох уж эти женщины! — вздыхает старик. — Многим из них и дела нет до девы Марии. Вот эта, — указывает он на статную красавицу в черном платье, только что купившую внушительный «шемудан», — она ведь даже не христианка. Кого тут только нет! Суннитки, шиитки, алавитки, женщины друзской веры… И каждая надеется, что паломничество в Седнайю даст ей сына.

— Непременно сына?

От изумления старик хлопает в ладоши:

— Как же иначе? Дочь тоже неплохо, но божье благословение на сыновьях! У твоего народа разве по-другому?

К тому времени я прожил в Сирии всего несколько месяцев, но уже знал, с каким нетерпением ждут здесь рождения сына — наследника, продолжателя рода, опору родителей.

Если рождается девочка, мать утешают старинной восточной поговоркой:

— Родила девочку, родишь и мальчика!

Когда у супругов появляется долгожданный мальчик, их начинают уважительно величать по имени сына. Получается что-то вроде отчества наоборот. Скажем, младенца нарекли Халилем. Тогда отца называют Абу Халиль, что значит «Отец Халиля», а мать — Умм Халиль, или «Мать Халиля».

— Как тебя зовут, дедушка? — спрашиваю я своего седовласого собеседника.

— Абу Саид. А тебя?

У жителей Ближнего Востока взрослый человек, не имеющий потомства, вызывает презрительное сожаление. В Коране о таких сказано: «бесхвостые овцы». И я, тогда еще холостой студент четвертого курса, мигом выдумываю себе сына:

— Михаил Абу Григорий.

— Хорошо. — Старик широким жестом высыпает передо мной кучу странных вещей.

Что же там было?

Матовый камень, похожий на голубиное яйцо. Желтый зуб. Медная палочка с висячим крестом. Свернутый в трубку кусочек кожи, испещренный арабскими письменами. Плоские серебряные лягушки, скованные попарно — голова к голове — короткими цепочками.

— Перед тобой, о Михаил Абу Григорий, чудодейственные амулеты, — торжественно объясняет Абу Саид. — Вот камень царя Сулеймана, залог многочисленного потомства. Его находят в орлиных гнездах. Волчий клык отгоняет от новорожденных злую ведьму аль-Матруду. Но еще более надежное средство от ведьмы — письменный талисман. А медная палочка «замбака» или пара серебряных лягушек-близнецов предохраняет детей от любых напастей.

На следующий день я собирался в деревню к своему приятелю Кемалю на праздник. У него родился первенец.

— Можно ли подарить серебряных лягушек новорожденному мальчику-друзу? — спрашиваю я Абу Саида.

— Почему же нет? Лучшего подарка и не придумать!

Я покупаю двух скованных лягушек. Но Абу Саид протягивает мне не одну, а две коробочки.

— Возьми еще пару. Это мой подарок твоему сыну.

Что ж, спасибо. В будущем этот талисман обязательно пригодится.

И вот я в гостях у Кемаля. У самого порога, еще до приветствий, рукопожатий и вопросов о здоровье, мне всовывают в руки чайное блюдечко. В нем рисовая каша, приправленная орехами и миндалем.

Я нюхаю кашу. Она пахнет тмином и розовой водой.

— Ешь-ешь, — говорит Кемаль. — Это кушанье называется «мугли». Его обязательно надо попробовать, если ты хочешь моему малышу удачи в жизни.

После того как с мугли покончено, меня вводят в дом.

В гостиной, или, как здесь говорят, в «салоне», многолюдно. В основном это немолодые мужчины в черных европейских костюмах и малиновых фесках. На стенах ковры. На коврах тускло поблескивают кривые мечи и кинжалы.

— Эй, Умм Хасан, — гордо восклицает Кемаль, — покажи-ка нашего героя дорогому гостю!

Посреди «салона» в высоком кресле, как на троне, восседает Хинд, жена Кемаля. На коленях у нее пакет из белоснежных кружев и батиста. Я вспоминаю другую Хинд, сестру маленького Салеха, которому вправил ногу доктор Муджиб. Обе женщины — соотечественницы, тезки и, видимо, сверстницы. Но какая пропасть отделяет эту Хинд, учившуюся в Москве и Париже, от бедуинки Хинд с татуировкой на лице!

Маленький Хасан совершенно спокоен. Его большие черные глаза, слегка подведенные сурьмой, внимательно смотрят на нас.

Кемаль представляет меня своему отцу. Узнав, что я холост, почтенный шейх приветливо улыбается и… протянув руку к ковру, выхватывает кинжал.

— Скорей вынимай носовой платок! — шепчет мне Кемаль.

Я безропотно подчиняюсь.

Широкое лезвие отсекает уголок носового платка. Треугольный кусочек ткани летит в жаровню, вспыхивает на углях и рассыпается в пепел.

Все одобрительно смеются.

— Видишь ли, Михаил, — говорит отец Кемаля, — нашего внука Хасана еще ни разу не выносили из дому. По обычаю предков, до этих пор неженатый гость не должен переступать порога. Конечно, для друзей всегда делалось исключение. Требуется только отрезать и сжечь клочок одежды холостого гостя, чтобы новорожденный не остался без жены и потомства.

Кемаль добавляет:

— Это очень старый обычай. Сейчас его мало кто соблюдает даже в горах. Отец показал его тебе потому, что знает, как ты интересуешься нашими традициями.

Меня подводят к Хинд и к новорожденному Хасану.

Почти все арабские имена имеют смысл, понятный любому, кто знает язык. Хасан означает «Красивый».

— Мальчику удивительно подходит его имя, — говорю я.

— Хасан имя его прадеда, — отвечает Хинд. — У нас не было проблем с выбором имени.

— А вообще у арабов это не так-то просто, — подхватывает фразу дородный господин средних лет в малиновой феске. — Случается, что семейный совет заседает много дней, ибо хорошее имя — половина удачи в жизни. Вот у меня оба старших брата умерли в младенчестве, а я, хвала Аллаху, жив и здоров. Это потому, что меня правильно назвали. Мое имя Нимр.

По-русски «нимр» это «тигр». Странно? Не более, чем имя Лев. Когда-то именами грозных хищников надеялись отпугнуть беду, отвести ее от ребенка, который должен был стать могучим и бесстрашным, как тигр — Нимр, лев — Асад, волк — Диб или орел — Укаб.

Кемаль наливает мне кофе из медного носатого кофейника в маленькую чашечку без ручки.

— В колледже, — говорит он, — я учился с парнем по имени Ид, то есть «праздник». Он родился в день Эвакуации, когда последний иностранный солдат покинул нашу землю. А одну студентку звали Талиджа, от слова «тальдж» — снег. Она родилась во время горной метели.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: