Получил образование он в офицерском училище, отсюда его определённые принципы и устои. Потом был Московский университет. Но его диплом выпускника философского факультета оказался никому не нужен, и он остался учителем. В армии его карьера не сложилась, потому что там не любят «шибко умных», а здесь, потому, что нигде философы в штатах не предусмотрены. Жену свою он обожал, прощал её недалёкость, примитивность ума, но её чисто женские качества ценил выше женского ума, и это его устраивало. Любовь для него никогда не была пустым звуком. Внутренний мир его для других непостижим, именно поэтому неожиданностью было его желание идти вместе с Ириной Аркадьевной в милицию. Он милиции не верил, но в силу своих принципов не мог оставить женщину в таких обстоятельствах. Он поступил так в полном соответствии со своими убеждениями и воспитанием. Но этого никто не понял, даже Ирина Аркадьевна.

До милиции было недалеко, но Вячеслав Семёнович, не меняя холодного выражения лица, остановил такси: он не любил общественный транспорт. Вообще же снобизм Вячеслава Семёновича уже раздражал Ирину Аркадьевну: учителя на такси не ездят. И от возникшего отчуждения до отделения милиции они доехали молча.

Около милиции Вячеслав Семёнович сказал:

— Если мы встретим казённого дурака, наше дело обречено. Ваши предощущения здесь могут просто не понять. Они же не лягут в рамки опроса свидетеля. Эмоции не факт, но всё же попробуем!

Кучеров имел вполне сложившееся мнение о милиции и поэтому обращался к её услугам только в самых крайних случаях. Мальчишкой ему пришлось бегать от милиции, когда скитался в поездах, оставшись в войну без матери. Потом, найдя мать, он так и сохранил в душе на долгие годы враждебное отношение к их синей форме.

Одним словом, эти люди уважения у Вячеслава Семёновича не вызывали, и говорил он сейчас с дежурным с той долей отчуждения, которую считал единственно правильной в этой ситуации.

— У нас сложный случай и нам нужен человек, который сможет внимательно выслушать и понять.

Капитан Досметов мог бы ответить, что здесь не место для бесед, но уже вымотанный суточным дежурством, коротко спросил:

— Что у вас, граждане?

— Наш ученик ехал за рулём автомобиля, — заспешила Ирина Аркадьевна.

— Мы думаем, что наш ученик ехал за рулём автомобиля по городу, а это не та семья, где есть автомобиль. Мы, учителя… — солидно дополнил её Вячеслав Семёнович.

Вряд ли капитан Досметов усмотрел связь между заявлением четы об угоне машины и приходом учителей, он просто констатировал:

— Угон?…

— Мы этого окончательно утверждать не можем…

Досметов поморщился про себя. Не нравятся ему такие люди. Много говорят, трещат, как бедана. И чтобы быстрее решить дело, он отправил их тоже к Салакаеву.

Через две минуты учителя уже сидели в его кабинете. Володя порадовался, что отправил Потанина в комнату группы захвата пить чай, а то бы он сейчас только мешал своим волнением. Капитан слушал предельно внимательно. Интуиция подсказывала, что «здесь что-то есть», и хотя ему не терпелось выехать на трассу, но он ещё чего-то ждал, а главное, хотел понять, что его самого тревожит.

— Расскажите, откуда и куда вы направлялись? И вообще всё подробно. В каком направлении шла машина?

Манера говорить, думая при этом, сразу понравилась Салакаеву, и пока рассказывал Вячеслав Семёнович, он между делом успел подумать, что при иных обстоятельствах хорошо бы посидеть с этим человеком за чаем да поговорить. Но гораздо интереснее оказалось другое: и время, и приметы машины, и направление движения совпадали с показаниями Потанина. Салакаев поблагодарил учителей и поспешил с ними распрощаться. В комнате группы захвата прозвенел сигнал «всем на выход». По телефону-рации он передал ГАИ приметы Алика Алфёрова и его спутницы Зои Айшиной и поднялся из-за стола.

— Сергей Сергеевич, вы можете ехать с нами!

Через двадцать минут два вертолёта ГАИ уже патрулировали над городом для опознания «москвича-412», белого цвета, госзнак С 50–85 ТН. За рулём должен быть мальчик пятнадцати лет, с ним девочка четырнадцати лет. Возможно, едет один. При обнаружении предписывалось задержать любыми средствами: в салоне может находиться грудной ребёнок.

Света родилась в обстановке любви.

Она была поздним ребёнком. Отцу идёт уже пятый десяток, как там ни крути, да и маме уже тридцать с хвостиком. Многие родные и знакомые отговаривали Таню от таких поздних родов. Да и в женской консультации советовали не рисковать и освободиться от ребёнка.

Дома обсуждали проблему недолго. Сергей сказал:

— Таня, они ничего не понимают. Мы же не больные. Я уверен, всё будет хорошо.

Света появилась на свет, и была вполне нормальным ребёнком. Дом их теперь стал счастливым. Всё наполнилось любовью, стало теплее. Сергей боготворил жену, Таня боготворила мужа, а оба они души не чаяли в маленькой девочке по имени Светлана.

Характер девочки, всегда настроенный на радость, на улыбку, мог сложиться только при гармоничных отношениях родителей. Она не знала, что такое испуг, окрик, и не ждала от окружавшего мира зла. Она не знала даже такого жеста, как взмах рукой перед лицом, и поэтому только смеялась, когда Таня в шутку грозила ей. И несмотря на сложности ухода за грудным ребёнком, особых трудностей родителям она не доставляла.

Именно поэтому она не знала и не могла знать, что над нею уже совершено насилие. Перед отъездом в магазин родители покормили Свету, и поэтому она спала безмятежно, как спят в её возрасте все благополучные и здоровые дети. Она не проснулась от того, что машина тронулась. Может быть, проснись «на в первые же минуты, все события пошли бы иным путём. Но она не проснулась, потому что была сыта, суха, ничего у неё не болело. И она ещё ничего не знала о жизни.

Алик Клыч вырос злым и жестоким.

Отца он не знал вообще, но этим обстоятельством он как раз не очень тяготился. С беззаботной матерью ему было легко и удобно. А вот вопрос о национальности почему-то больно его задевал. Мать его, Любовь Алфёрова, была русской, и Алик писался русским, но все черты его лица выдавали в нём что-то кавказское. Всем почему-то казалось важным выпытать у Алика его происхождение. Он обижался, плакал, а когда подрос, то лез в драку.

Но и образ жизни матери стал приносить огорчения. Даже мальчишки во дворе знали, как она живёт. Митька из десятого класса сказал даже Альке: «У меня четвертак есть, скажи матери, что вечером приду». Драться с Митькой дело дохлое, но обида сидит в душе.

У матери никогда не было мужа, зато гостей или, как она называет, «друзей», в доме бывает почти каждый вечер. Некоторых Алик даже папами называл, но через некоторое время такой «папа» исчезал и, как правило, навсегда. При появлении нового «друга» соседки злословили: «Что, Алик, у мамы опять свадьба?» Но к этому времени он научился их посылать, и соседки ославили его как грубияна и хулигана.

И всё равно такие гости в доме для Альки даже в радость. Каждый приносит с собой и пожрать, и выпить. Ну, выпивка для мамки с гостем, а вот порубать Алька момента не упускал. Иной раз за весь день хорошо, если один пирожок в школе перепадёт, а тут так нарубаешься, что ещё и завтра с утра есть не хочется.

Но самое главное, каждый гость норовит выпроводить из дому Альку. Им-то деться некуда, комната одна, и суют ему трояк, а то и пятёрку. Главное тут не промахнуться. Если тупой гость не соображает, Алька из дома ни за что не уйдёт. Будет злиться мать, гость кусать губы и улыбаться, по Алька из дома не уйдёт, пока мать не шепнёт гостю, что Альку нужно «отправить в кино». Но и тут Алька держал свою линию. Если гость рубчик совал, то Алька капризничал и не уходил. А на три или пять рублей он уж знал, что ему делать. Он и шашлыка, и самсы поест, и лимонаду надуется, а в кинотеатре и мороженого возьмёт. Он знает, что чем позже появится дома, тем лучше для них, и не спешил, сидел до последнего сеанса. Как только он возвращался, гость быстро сматывался, хмельная мать уроки с него не спрашивала, ну и ложился Алька спать довольный жизнью.