Эта теория Гудериана послужила основой для создания немецких танковых армий. Находятся люди, которые глумятся над военной теорией и с презрением отзываются о «кабинетных стратегах», однако история последних двадцати лет показала жизненную необходимость ясного мышления и дальновидного планирования. Само собой разумеется, что теоретик должен быть тесно связан с реальной действительностью (блестящим примером этого является Гудериан), но без предварительной теоретической разработки всякое практическое начинание в конечном счете потерпит неудачу. Английские специалисты, правда, понимали, что танкам предстоит сыграть большую роль в войнах будущего — это предвещали сражения под Камбре и Амьеном[4], — но они недостаточно подчеркивали необходимость взаимодействия всех родов войск в рамках танковой дивизии.

В результате Англия отстала от Германии в развитии танковой тактики примерно на десять лет. Фельдмаршал лорд Уилсон Ливийский, описывая свою работу по боевой подготовке бронетанковой дивизии в Египте в 1939–1940 годах, говорит[5]:

«В ходе боевой подготовки бронетанковой дивизии я неустанно подчеркивал необходимость тесного взаимодействия всех родов войск в бою. Нужно было выступить против пагубной теории, получившей за последнее время широкое хождение и поддерживавшейся некоторыми штатскими авторами, согласно которой танковые части способны добиться победы без помощи других родов войск… Несостоятельность как этого, так и других подобных взглядов наших „ученых мужей“ предвоенного периода прежде всего показали немцы».

Вопреки предупреждениям Лиддел Гарта о необходимости взаимодействия танков и артиллерии английские теории танковой войны тяготели к «чисто танковой» концепции, которая, как указывает фельдмаршал Уилсон, нанесла немалый ущерб английской армии. И только в конце 1942 года англичане начали практиковать в своих бронетанковых дивизиях тесное взаимодействие между танками и артиллерией.

Развитие наших танковых войск, несомненно, многим обязано Адольфу Гитлеру. Предложения Гудериана о механизации армии встретили значительное сопротивление со стороны ряда влиятельных генералов, хотя генерал барон фон Фрич, главнокомандующий сухопутной армией, склонялся в пользу этих предложений. Гитлер глубоко заинтересовался ими; он не только приобрел глубокие знания в технических вопросах, связанных с моторизацией и с танками, но и показал себя приверженцем стратегических и тактических взглядов Гудериана. В июле 1934 года было организовано управление танковых войск, начальником штаба которого был назначен Гудериан, и с этого момента началось их быстрое развитие. Гитлер лично присутствовал на испытаниях новых танков, а его правительство делало все возможное для развития отечественного моторостроения и строительства магистральных дорог. Это было делом большой важности, потому что германскому моторостроению предстояла большая работа, чтобы наверстать упущенное.

В марте 1935 года Германия официально денонсировала военные статьи Версальского договора, и в том же году были сформированы первые три танковые дивизии. Мой кавалерийский полк был среди частей, отобранных для преобразования в танковые части. Как страстным кавалеристам нам всем было больно расставаться с конями, но мы твердо решили сохранить славные традиции Зейдлица и Цитена[6] и перенести их в новые, танковые, войска. Мы гордились тем, что танковые дивизии формировались главным образом из бывших кавалерийских полков.

В 1935–1937 годах в германском генеральном штабе шла напряженная борьба по вопросу о роли танковых войск в будущей войне. Генерал Бек, начальник штаба, следуя французской доктрине, ограничивал роль танков непосредственной поддержкой пехоты. Против этой вредной теории, оказавшейся столь роковой для Франции летом 1940 года, боролись Гудериан, Бломберг и Фрич. Их борьба увенчалась успехом, и к 1937 году мы уже приступили к формированию танковых корпусов, состоящих из танковой и моторизованной дивизий; Гудериан смотрел дальше и предвидел создание танковых армий.

Между тем политическая обстановка становилась все более напряженной. Многое во внутренней политике, проводимой нацистами, не нравилось кадровому офицерству, но генерал фон Сект, создатель рейхсвера, выдвинул принцип невмешательства армии в политические дела, и его точка зрения получила общее признание. Никому из германских офицеров не нравились выходки «коричневых», а их попытки играть в солдаты вызывали смех и презрение. Однако Гитлер не наводнил армию штурмовиками; напротив, он ввел всеобщую воинскую повинность и сосредоточил все управление армией в руках генерального штаба. Кроме того, его огромные успехи в области внешней политики и особенно решение о перевооружении приветствовал весь германский народ. Политика возрождения Германии как великой державы встретила энергичную поддержку со стороны офицерского корпуса.

Это не значит, что мы хотели войны. Генеральный штаб всячески старался сдержать Гитлера, но позиции его значительно ослабли после того, как, вопреки его прямым советам, Гитлер занял Рейнскую область. В 1938 году генеральный штаб решительно выступал против всяких действий по отношению к Чехословакии, полагая, что они могут привести к войне в Европе, но нерешительность Чемберлена и Даладье вдохновила Гитлера на новые авантюры. Я хорошо понимаю, что за границей к германскому генеральному штабу относятся с большим подозрением и что к моим замечаниям о нашем нежелании вести войну отнесутся скептически. Поэтому мне не остается ничего лучшего, как процитировать слова Сирила Фоллса, одного из ведущих английских военных публицистов, который до последнего времени был профессором военной истории в Оксфордском университете. В своем предисловии к английскому изданию книги Вальтера Гёрлица «Германский генеральный штаб» Фоллс пишет:

«Мы, англичане, считаем себя до известной степени вправе упрекать германский генеральный штаб за то, что он начал войну в 1914 году. Иногда это же говорят и по отношению к 1939 году, но я согласен с господином Гёрлицем, что в этом случае обвинение неоправдано. Можно обвинять Гитлера, нацистское государство и партию, даже германский народ, но генеральный штаб не хотел войны с Францией и Англией, а после того как он был втянут в войну с ними, он не хотел войны с Россией»[7].

Мирное разрешение судетского кризиса в октябре 1938 года являлось большим облегчением для армии. Я был в то время третьим офицером штаба 3-го корпуса; наш штаб располагался около Хиршберга в Силезии. В результате Мюнхенского соглашения мы получили возможность мирно вступить в Судетскую область, и, проходя мимо мощных чешских оборонительных сооружений, каждый из нас испытывал чувство облегчения оттого, что удалось избежать кровопролитной борьбы, в которой наиболее тяжкие испытания выпали бы на долю судетских немцев. Наших солдат тепло встречали в каждой деревне, их приветствовали флагами и цветами. В течение нескольких недель я был офицером связи при Конраде Генлейне, вожде судетских немцев. Тогда я много узнал о тяжелом положении этих немцев, угнетавшихся в культурном и экономическом отношении[8].

Вера в руководство Гитлера беспредельно возросла, но после аннексии Богемии в марте 1939 года в международной обстановке стал нарастать кризис. К этому времени я уже вернулся в Берлин и был по горло занят подготовкой к гигантскому военному параду в честь пятидесятилетия Гитлера. Этот парад должен был явиться демонстрацией нашей военной мощи; во главе проходящих колонн шли знаменосцы, которые несли все боевые знамена вермахта.

Я старался во что бы то ни стало избавиться от такого образа жизни — мне надоел военный цирк, и я хотел вернуться в войска. Удалось устроить, чтобы меня прикомандировали на год к 5-му танковому полку[9], куда мне было приказано явиться 1 октября 1939 года. Однако вскоре начался польский кризис, все остальное отступило на второй план, и я с головой ушел в оперативную штабную работу.