Это были обыкновенные российские скворцы. Они ежегодно летают в Израиль, не спрашиваясь ОВиРа, и зимуют на банановых плантациях долины Бет-Шеана. Банан растет там, где тепло и зимой. В долине температура не опускается ниже четырех градусов тепла даже в январе. Правда, часть скворцов выбирает не эту долину, а Иерусалим, где зимой ветрено и промозгло, а иногда и снежно. Как же зябкая птица спасается там от холода? Животрепещущий вопрос был рассмотрен в радиообозрении "Еш иньян"^[*]. Этот, можно сказать, капустник на злобу дня ведет журналист Габи Газит. Газит успел пройтись насчет новых экономических мер, перемыть косточки трем депутатам Кнесета и задеть одного министра, отчего пришел в доброе расположение духа и снисходительно-весело бросил приглашенному знатоку родной природы:

— Ну, так как скворцы?

Есть у Газита такая довольно бесцеремонная манера любимца публики. Знаток природы не обиделся и заговорил с жаром, достойным Паганеля. Скворцы в Иерусалиме вовсе не мерзнут. Это чрезвычайно сообразительная птица: она облюбовала старые акации вокруг одной из Иерусалимских котельных и наслаждается ее теплом. Их там тьма, российских скворцов — вокруг котельной больницы "Шеарей цеддек".

В этот момент Газиту, по-видимому, сообщили прямо в студию новость, еще не попавшую в сводку последних известий. "Шеарей цеддек"?.. — переспросил он изменившимся голосом и прервал передачу со словами: "Передаю микрофон нашему корреспонденту в Иерусалиме".

Студийную тишину прервала лавина уличных шумов. Крики, скрежет битого стекла, лязг железа. Нам эти звуки, к несчастью, так хорошо знакомы, что сердце обрывается раньше, чем срабатывает мысль. "Как это произошло? — прорезался голос репортера. — Что вы успели заметить?" Ему отвечал голос слабый и невнятный, точно спросонья: "Взрыв. Больше ничего я не помню".

Через десять минут из сводки последних известий мы узнали: четверо убитых, тридцать семь раненых, из них десять — тяжело. Бомба взорвалась под сиденьем в центре переполненного автобуса восемнадцатого иерусалимского маршрута. Ответственность приняли на себя обе группировки расколовшейся Организации освобождения Палестины. Как представители Арафата на Кипре, так и представители Абу-Мусы в Дамаске сообщили, что взрыв был организован их людьми. Согласно их же сообщениям, в Иерусалиме взорвана израильская военная машина. По священным правилам западной журналистской этики, израильское радио передало и нашу сводку, и версию противника, при этом без всяких комментариев: нельзя давить на публику, ее право знать обе версии и самой в них разобраться.

Сводка последних известий закончилась сообщением, что взрыв произошел близ больницы "Шеарей цедцек", куда сейчас доставляют пострадавших.

Если бы скворцы из Омска и Калуги умели говорить, они рассказали бы в России, что происходит возле израильских больниц после каждого террористического акта. По пандусу приемного покоя санитары катят вверх все новые и новые тележки с банкой физиологического раствора в поднятой руке бегущего рядом фельдшера. На тележке нечто вроде тюка, накрытого простыней. Сторожа, сестры, посетители со всех ног бросаются помогать санитарам. Глаза и рты у людей вокруг тележки, подскакивающей на неровностях асфальта, как у бегунов на последних метрах перед финишем, а финиш — в глубине приемного покоя, где уже раздернута занавеска перед пустой койкой реанимационного отделения. Койку рядом уже облепили халаты, и в просвете между ними — страшно скосить глаза, а тянет, как магнитом, — обожженное, окровавленное тело.

Чтобы представить себе эту картину, нам здесь не надо не только рассказа о российских скворцах, но даже кинорепортажа в нашем вечернем выпуске телевизионных известий. Так что зря Иордания спешит услужить нам, показывая эти сцены за полтора часа до нас. У диктора иорданской передачи темные очки слепца. Унылый вид и унылый голос. Палестинские партизаны уничтожили в Иерусалиме израильский военный автобус, доложил он безучастно. Подождав, пока с экрана исчезнет горелый остов автобуса, то ли гражданского, то ли военного — разобрать нельзя, так ловко обрезан материал, — диктор столь же безучастно сообщил об инциденте в Париже. Выдающийся французский поэт-еврей в знак протеста покинул зал, где выступал посол Израиля, назвавший борцов за освобождение Палестины террористами.

...Одну из четырех жертв взрыва еще не опознали: разорвало на куски. Пройдут сутки, прежде чем узнают имя. Три другие известны. Семидесятилетний старик. Две девочки, девяти и четырнадцати лет. К ним прибавится еще пятая — пятнадцатилетняя сестра одной из погибших. Она умрет в больнице спустя два дня.

Старик был одинок, как перст. Никто не проводит его, кроме служителей погребального общества. На похороны девочек соберется море людей. Толпа захлестнет двух матерей, близких к обмороку, подхватит их под руки и, толкаясь, сбивая их с ног, понесет по неумолимо прямой дорожке. Организация Объединенных Наций выдаст Арафату гарантии его личной безопасности при эвакуации из Бейрута. Французский поэт-еврей останется при своем мнении. А скворцы — что с них возьмешь — отойдут за ночь от сегодняшнего переполоха. Отогреются у больничной трубы и чуть свет взмоют вверх, на воздушный парад над Иерусалимом. Затем каруселью спустятся в "Шеарей цеддек". Что, кстати, означает "Врата справедливости".

Театр военных действий

Карпов я покупаю на знаменитом тель-авивском рынке — "шук ха-Кармел", под навесом из рваного брезента, в ряду щелей, набитых мясом, ботинками, овощами и душераздирающим галдежем.

Подтравленный бензином зной еще более нестерпим в тени, чем на солнце, где над гирляндой пыльных навесов, над раскаленным нагромождением домишек, среди которых тянется рынок, зияет единственный лик вечности, доступный человеческому глазу: горячее пустое небо.

Щель рыбной лавки почти всегда обозначена толпой, но пугаться обилия покупателей не следует. Не следует и спешить протискиваться к садку — хотя бы потому, что спешить под этим небом во всех случаях жизни столь же бесполезно, столь и бессмысленно.

Живая рыба в садке привлекает и любознательных подростков, и бледных пожилых дам с гримаской тоски по европейскому климату, и нервных стариков, на всю жизнь испуганных событиями своего века. Подростки оцепенело смотрят в садок, старики и дамы переминаются с ноги на ногу, стараясь не допустить себя до истерики и не догадываясь, что время для хозяев лавки не имеет никакого значения, да и сама рыботорговля, пожалуй, тоже.

Потная толпа ошалело и покорно тушуется перед огромным мужчиной в фартуке и его не менее огромной женой, подавленная одним видом этих двух глыб сизой бронзы, вскормленных на перченом рисе и моркови, сладком мясе и соленых фисташках. Загадкой остается не только, как они умещаются в своей щели, но и когда закончат сводить между собой какие-то счеты. Муж ухмыляется, жмурясь, как старый персидский кот, и косясь на жену, которая, не глядя ни на кого, злобно швыряет с места на место рыбьи потроха и кропит публику брызгами зеленой слизи.

Ее так же явно возмущает безделье мужа, как его забавляет энергия жены, но, судя по всему, каждый из них волен делать что ему угодно, лишь бы не командовал другим.

Тем более, не указывайте им и вы. Не вздумайте предложить им пошевеливаться. Не задевайте даже тишайшей просьбой заняться, наконец-то, делом. Они вас запросто сотрут в порошок. Кто вы такой, чтобы тут командовать? Вы мелкие пешки для этих двух фартучных животов, двух военных башен, отстаивающих перед всем светом — но, в первую очередь, друг перед другом — свое незыблемое, неприкосновенное достоинство. Свой "кавод".

Они напрашиваются на драку не по злобе, а в силу тысячелетней гордыни, которую можно втиснуть в щель и вымазать рыбьей кровью, но нельзя ни убить, ни сжечь, ни утопить. Она неистребима, как горячее пустое небо, зияющее над кромкой навеса и перевидавшее не только множество пышных базаров, но и сгинувших городов.