«Надо сегодня же побывать на других катерах», - подумал Моисеев, заметив, как жадно слушают его и те, кто находился на верхней палубе.

Закончив беседу, Моисеев вместе с Глуховым поднялись из кубрика наверх.

Над зеленым морем и спокойной бухтой стояла тишина. Белые облака, как дозорные корабли, медленно плыли над городом, плескалась и журчала у борта светлая вода, и порывистый [30] ветер, врываясь в широкое горло бухты, приносил с моря освежающую прохладу.

На верхней палубе матросы окружили комиссара, и один из них, худощавый и быстрый, с нарукавным знаком рулевого на фланелевке, спросил:

- Разрешите обратиться, товарищ комиссар!

- Да, - сказал Моисеев.

- А вы к нам придете на катер, товарищ комиссар? А то нашего начальства сейчас нет в Севастополе, и к нам давно никто не заглядывал.

- А ты с какого корабля? Что-то я тебя не помню, - спросил Моисеев, внимательно приглядываясь к матросу.

- С бывшего пограничного катера лейтенанта Салагина, доложил тот, - старший матрос Иван Голубец. - По тому, как он говорил, видно было, что матрос он старослужащий и человек бывалый. - Война для нас какая-то странная, товарищ комиссар, - добавил Голубец. - Кто воюет, а мы еще и живого фашиста не видели.

- Ну, это еще успеется, - улыбаясь, ответил комиссар. - Вот завтра катер Глухова мины будет подрывать - разве это не война? Да еще какая! - уже сурово сказал он. - Передай лейтенанту Салагину, что я буду у вас.

Меньше всех, казалось, беспокоился в этот день сам Глухов; он не любил высказывать вслух свои сокровенные Думы.

Уже зашло солнце и стало темнеть, когда на катер поднялся Дзевялтовский. Он прошел прямо в каюту Глухова, и они, не зажигая света, долго вполголоса разговаривали. Облака табачного дыма застревали в приоткрытых дверях каюты, вентилятор не успевал выталкивать его наружу.

Стояла душная июльская ночь. Такая, какой она бывает только на юге, у нагретого щедрым солнцем моря. И береговые предметы, и каменные постройки у мола, и сами корабли, накалившиеся за день, отдавали тепло, увеличивая духоту. Хотелось снять тельняшку и растянуться на еще теплой деревянной палубе, а еще лучше окунуться перед сном в черную и прохладную воду.

Казалось, Глухов и Дзевялтовский совсем не думали о предстоящем завтра выходе в море. Они говорили о годах своей комсомольской юности.

Глухов вспомнил бревенчатый дом над быстрой Шексной, где прошло его детство. Он рано лишился отца, который не вернулся с германского фронта. Когда принести из волостного правления похоронную бумагу, Дмитрию пришлось [31] бросить школу: матери трудно было прокормить четырех ребят.

Работал он на маслобойном заводе. Раз в неделю возил на подводе масло и сдавал на пароход, откуда его по Шексне отправляли в город. Тогда Дмитрий впервые поднялся на корабль. Железная палуба вздрагивала под ногами, внизу, тяжело дыша, работала машина, проходили матросы, здоровенные парни в тельняшках. И Глухов упросил однажды механика парохода взять его учеником машиниста. Мечтал он уже тогда, работая в угарном чаду у машины, о большом плавании, об океанских кораблях. Так стал водником.

Шестнадцати лет Дмитрий вступил в комсомол. Занимался в кружке текущей политики, пристрастился к чтению. И столько открыл для себя неожиданного и нового! Из всего прочитанного больше всего полюбилась ему книга «Овод», и сейчас хранит ее у себя в каюте, в письменном столе.

Года через два послали смышленого паренька в областную совпартшколу. Учился Глухов хорошо и снова собирался по окончании школы вернуться на водный транспорт. Но совсем неожиданно ЦК ВЛКСМ направил его на комсомольскую работу в Узбекистан. Пришлось ехать в знойную Азию.

Два года пробыл Глухов в Узбекистане. Стал привыкать, работа с молодежью увлекала его, но в 1928 году призвали на военную службу. Глухов рассказал председателю комиссии, что хотя призывается из Узбекистана, но сам он природный водник и просит направить его служить на флот.

Так кончилась комсомольская юность Глухова. Он стал военным моряком, полюбил эту профессию и остался ей верен на всю жизнь.

…Возможно, Глухов с Дзевялтовским так и просидели бы, разговаривая, до рассвета, да в полночь начался воздушный налет. Ивану Ивановичу пришлось бежать в штаб. На кораблях объявили тревогу, но огонь не открывали, хотя прожекторы уже нащупали вражеские самолеты. Теперь и на катерах-охотниках умели определить, куда идет самолет, на какой корабль пикирует, и рассчитать, достанет ли до него катерная артиллерия.

Ранним утром на катере Глухова появился штурман Дзевялтовский. Мерно зарокотали моторы, выбрасывая черную копоть, и катер-охотник отошел от пирса, набирая скорость. Штурман шел с Глуховым, чтобы точно провести катер над минами. [32]

Вышли на внешний рейд. Небо было чистое, розовое, море спокойное. Все выглядело обычно, ничто не говорило о той серьезной опасности, которой подвергались люди, о том риске, на который шел маленький корабль. В Севастопольской бухте теснились большие корабли. Казалось, они только и ждали сигнала «Фарватер чист», чтобы выйти в открытое море.

Глухов любил людей, с которыми шел сейчас на опасное дело, и был уверен в них. Но он знал, что неизвестность настораживает и волнует их, да и сам впервые выполнял такое необычное задание. Стоя на ходовом мостике, Глухов чувствовал, что на него внимательно смотрят матросы. Они слышат, как он спокойным голосом подает команду рулевому, они видят, как он плавно переводит ручки машинного телеграфа.

Вышел на рейд на моторном катере и контр-адмирал Фадеев, а начальник штаба Морозов в рубке дежурного, удобно примостившись у телефонного аппарата, раскрыл свежую коробку папирос «Казбек» и позвонил на сигнальный пост.

- Глаз не спускать с катера Глухова и докладывать о каждом его действии!

Несколько минут назад звонил оперативный дежурный штаба флота и сообщил: «Командующий интересуется работой катера Глухова. Докладывать обо всем немедленно!»

В 8.00 я принял оперативное дежурство по штабу соединения. Капитан 2-го ранга Федоренко, передавая обстановку, сообщил, что ночью был налет авиации. Сброшены мины на внешнем рейде, данные - на карте; ожидается подход транспорта «Абхазия» в охранении эсминца «Дзержинский»; вышел на бомбометание на фарватер катер-охотник Глухова. Приказано за ним следить внимательно.

В 8.05 зазвонил телефон. Сигнальный пост докладывал:

- Катер-охотник продолжает бомбометание на фарватере.

В 8.10 обычный звонок.

- Катер продолжает бомбометание. И в 8.15 то же донесение:

- Катер продолжает…

Морозов удивленно хмыкнул, потушил папиросу и пошел в кабинет.

- Если что будет, сразу доложить…

И тут снова, даже, кажется, тише обычного, зазвонил телефон. Торопливым срывающимся голосом сигнальщик доложил: [33]

- Катер-охотник подорвался, тонет!

Не успел я вслух повторить эту фразу, как подбежал Морозов и выхватил у меня трубку:

- Что там? Доложите подробно!

Наступила томительная пауза, потом начальник штаба сказал сигнальщику:

- Так, все ясно, продолжайте наблюдение, - и резким голосом приказал соединить его с дивизионом. - Дежурному катеру выйти на рейд и оказать помощь Глухову.

Прошло еще несколько напряженных минут ожидания. Снова зазвонил телефон, пост докладывал, что катер Глухова завел моторы и что с катера передан семафор: «В помощи не нуждаюсь. Продолжаю выполнять задание. Глухов».

Вскоре последовал еще один большой взрыв за кормой катера. Сигнальщик, наблюдавший за катером, доложил, что при взрыве поднялись чистые, белые глыбы воды и в середине их черный водяной столб. Это снова взорвалась магнитная мина.

К концу дня морской охотник вошел в бухту. Команда катера была построена на верхней палубе. Глухов застыл у машинного телеграфа на ходовом мостике; рядом с ним, улыбаясь, стоял Иван Иванович.

У пирса, пофыркивая, ожидала легковая машина из штаба флота. Это приехал флагманский минер, чтобы узнать результаты бомбометания. А на всех катерах и на гранитной пристани выстроились моряки, встречая Глухова и его экипаж.