За окном падал первый снег. Снежинки лениво кружили в морозном воздухе и мягко распластывались на стекле. Черными сучьями парк подпирал низкое небо, а палая листва слабо отливала желтизной, тщетно пытаясь расцветить этот тусклый декабрьский день.

— Из ваших наблюдений следует, что тиф и малярия оказывают одинаковое воздействие на психику душевнобольных, — продолжал Минх. — Малярию мы, врачи, лечить умеем, чего, увы, нельзя сказать о тифе. Да и протекает она много легче, чем тиф. Да и процент смертности значительно ниже...

Розенблюм понял его мысль.

— Но никому не известно, как происходит заражение малярией.

Минх протер носовым платком стекла пенсне.

— И тем не менее, Александр Самойлович... Из двух зол всегда выбирают меньшее...

Весной 1876 года Розенблюм решился на эксперимент. В успехе своей первой попытки вызвать искусственное заражение малярией он сомневался, ибо природа этого заболевания врачам была неизвестна. Свои опыты, как и Минх, он начал с крови.

Розенблюм ввел несколько кубиков крови лихорадящего больного одному из своих пациентов. Им был бывший владелец лавки скобяных товаров с Пересыпи, двенадцать лет наблюдающийся в психиатрическом отделении. Прогрессирующий паралич в последней стадии высушил лавочника, как осенний лист, и в течение нескольких месяцев он не вставал со своей койки. Больной угасал. Вот-вот должна была наступить смерть. Глубокое слабоумие, полная потеря личности, навязчивый и нелепый бред.

«Я адмирал Нельсон! — сипло кричал он. — Я выиграл Трафальгарскую битву!»

Соседей по палате он принимал за своих матросов, а доктора Розенблюма — за командира испанского фрегата, сдавшегося ему в плен. Прошло две недели после заражения, и у больного внезапно подскочила температура, начался сильнейший озноб. Ровно через двое суток приступ повторился. Собравшийся врачебный консилиум диагносцировал малярию.

Так впервые в мире было произведено искусственное заражение человека малярией.

«Вместе с перелитой кровью, — записал в своем дневнике Розенблюм, — в организм больного был занесен возбудитель малярии, вызвавший развитие заболевания».

Прошло еще несколько дней. Лавочник с Пересыпи начал выздоравливать. Сначала с его лица исчезла бессмысленная улыбка. Потом он неожиданно вспомнил, что его фамилия Дорфман.

— Почему вы меня здесь держите, доктор? — спросил он Розенблюма, впервые признав в нем врача.

— Вам следует еще немного подлечиться, сэр Горацио, — мягко ответил Розенблюм, присаживаясь на край кровати.

Больной наморщил лоб.

— Горацио? — удивился он. — Кто это? Новый приказчик в магазине мадам Бавли, что на Дерибасовской, или заезжий итальянский тенор?

— Несколько лет вы уверяли меня, что вас зовут Горацио Нельсон.

— Вы шутите, господин доктор? Как может бедный одесский лавочник быть адмиралом? Ведь Горацио Нельсон — английский адмирал, не правда ли?..

В Одесской городской больнице произошло необъяснимое: малярия победила прогрессирующий паралич...

Почти полвека спустя венский невропатолог Вагнер-Яурег, используя наблюдения и опыты Розенблюма, предложил лечить прогрессирующий паралич искусственным повышением температуры тела. Своим пациентам он прививал малярию и добивался прекрасных результатов. За свои работы по лечению прогрессирующего паралича малярией в 1927 году профессор Вагнер-Яурег был удостоен Нобелевской премии.

И в наши дни прогрессирующий паралич лечится малярией. К сожалению, пока это единственный эффективный метод в борьбе с грозным психическим заболеванием, впервые примененный более ста лет назад одесским психиатром А. С. Розенблюмом.

Исследования нашего соотечественника ценны и в другом отношении: он первым в 1876 году доказал, что кровь малярийного больного заразна. Правильность его наблюдений подтвердил в 1880 году приват-доцент Казанского университета А. Дохман, а еще через несколько лет — немецкий ученый Гергард.

День в алжирском городе Константина начинался долгим и пронзительным криком муэдзина, призывающим правоверных к утреннему намазу.

День бывшего приват-доцента Парижской военно-медицинской школы Альфонса Лаверана начинался с микроскопирования.

Он приходил в госпиталь на два часа раньше остальных врачей и эти два часа проводил за микроскопированием, и так было все три года его жизни в Алжире, пролетевшие почти незаметно.

Небольшой кабинет с одним окном представлял собой угловую комнату в краснокирпичном здании прозекторской, которая была соединена проходом с часовней, — здесь госпитальный кюре отец Дотель отдавал последние почести солдатам и офицерам, погибшим не от пуль бедуинов, а от болезней. Отрываясь от микроскопа, Лаверан всякий раз видел перед собой резную дверь часовни и каменное распятие над ее фронтоном, напоминавшее ему о тщетности людских помыслов и деяний.

Он занимался малярией. В те годы болезней в Алжире было много, но главной, как и сто лет назад, оставалась малярия. По данным госпиталя, в Константина — втором по величине городе в колонии — ею болело более трех четвертей европейского населения.

Около десяти часов утра в прозекторской появлялся патологоанатом месье Блошар и Лаверан прятал свой микроскоп в футляр. С месье Блошаром они выпивали по чашечке кофе и расставались до следующего дня.

После утреннего микроскопирования Лаверана ожидала хлопотная и неинтересная работа главного врача, тяготившая его своей суетностью и отнюдь не располагавшая к научным изысканиям. Правда, то была высокооплачиваемая должность...

В Алжире прошли его детство и юность. Но вернула его снова сюда не сердечная тоска по родным местам и не высокое врачебное жалованье, а неистребимое желание проникнуть в тайну загадочного пигмента. За несколько лет до поездки он познакомился с наблюдениями двух врачей: немца Меккеля фон Хемсбаха и русского П. Я. Штюца. Оба писали о таинственных глыбках черно-бурого пигмента, встречающихся в тканях людей, погибших от малярии. Это было новое в науке о малярии. Очевидно, за тайной пигмента скрывалась тайна самой малярии, как сердцевина ореха за его скорлупой.

Обладая на редкость острым зрением, Лаверан был прирожденным микроскопистом-исследователем. Бывало, в окуляр микроскопа он видел то, что подчас ускользало от его парижских коллег, вселяло надежду на успех в Алжире.

В Париже малярия была редка. В городе Константина от нее умирали почти ежедневно.

Темно-бурые зерна пигмента он находил постоянно: и в срезах печени, и в срезах селезенки, и в мышечных тканях, но чаще всего в крови. Пигмент был строго специфичен только для малярии—ему ни разу не удалось его обнаружить в тканях людей, погибших от других болезней. Пигмент, как считал он, несомненно связан с неизвестным возбудителем малярии. Возможно, он являлся продуктом его жизнедеятельности, ведущей к развитию заболевания и смерти. Ход рассуждений Лаверана был прост: если пигмент чаще всего встречается в крови, то, значит, и возбудителя болезни следует искать именно в крови. Он просматривал сотни мазков трупной крови, но ничего, кроме пигмента, не находил.

Исследования, так прекрасно начавшиеся три года назад, зашли в тупик, и он не видел из него выхода. Собственно, ничего нового он в Алжире не открыл — он всего лишь подтвердил наблюдения Штюца и Хемсбаха. Миазма — так в те годы называли причину малярии — так и не была обнаружена.

— Возможно, — признался он как-то патологоанатому Блошару за чашечкой кофе, — возбудитель так мал, что его невозможно разглядеть в микроскоп и для его обнаружения нужны какие-то другие методы исследования, а не простое микроскопирование.

Блошар пожал плечами.

— А не может ли быть такое, месье Лаверан: накопление пигмента в клетках идет уже после их смерти?

— Даже если вы и правы, коллега, то куда же исчезает сам возбудитель? Пигмент — продукт его жизнедеятельности. Другого объяснения я не нахожу.