Джонки, на которых теснились китайские семьи, всего лишь за неделю превращались в плавучие гробы. Чума не обходила стороной ни соломенных хижин индусов, ни тростниковых лачуг малайцев, но почему-то застывала на пороге роскошных вилл, выстроенных в нововикторианском стиле. Болезнь и нищета, как всегда, шли рядом.

Оба микробиолога жили в небольшом флигеле, в двух шагах от своей лаборатории, и почти не бывали в Виктории — тогдашнем административном центре Гонконга. Каждое утро в специальном тамбуре, пристроенном к лаборатории и пропахшем сулемой и карболовой кислотой, они облачались в противочумные костюмы, надевали на лица матерчатые маски с узкими прорезями для глаз и входили в помещения, уставленные колбами, штативами с пробирками, клетками с белыми мышами и черными ящиками термостатов. Обитые цинковой жестью двери закрывались изнутри на засов. Обычно рабочий день Йерсена и Сакхея продолжался десять часов. По десять часов ежедневно они находились рядом с неопознанным убийцей.

В специальных банках темного стекла с притертыми пробками, запираемых на ночь в стальной сейф, хранились кусочки внутренних органов людей, погибших от чумы, содержимое лимфатических желез, мокрота, кровь... Материал для исследования в бак-лабораторию доставлялся ежедневно. Его привозил молчаливый солдат-санитар в крытой госпитальной повозке с красными крестами по бокам.

Микробиологи искали убийцу. На их столах горели спиртовки, покачивая язычками пламени, вогнутые зеркальца микроскопов отбрасывали на стены хрупкие солнечные зайчики.

Убийца был неуловим.

А может, и не было его вовсе? Но откуда же тогда брались эпидемии, уносящие миллионы человеческих жизней?

На специальных питательных средах, помещенных в термостаты, Йерсен и Сакхей выращивали разнообразнейшие микробные культуры, выделенные из содержимого темных банок, но все это были хорошо известные ученым бактерии, не имеющие никакого отношения к чуме.

«Искать! — настойчиво твердил себе Йерсен. — Искать!»

Однажды в одной из пробирок, вынутых из термостата, он заметил белые хлопья, липнущие к стенкам. Такой рост микробной культуры был ему незнаком.

— Сакхей, — позвал он, разглядывая пробирку на свет. — Что это, по-вашему?

Сакхей осторожно перенял из его рук пробирку, подошел к окну.

С плавающих в пробирке хлопьев свисали тонкие нити, тянущиеся ко дну, подобно хрупким сталактитам.

— Не знаю, месье. Ни здесь, в Гонконге, ни в университетской лаборатории ничего подобного, кажется, я не видел. Что это за культура, месье?

Йерсен сглотнул комок, подступивший к горлу.

— Боюсь, не смогу вам ответить. — Голос его дрогнул, — Неужели это чума?!

Он откинулся на спинку стула, скрестил на груди руки в длинных резиновых перчатках.

— В лаборатории профессора Пастера, где я проработал немало лет, с подобным ростом микробной культуры я не встречался.

Чиркнув спичкой, Сакхей запалил фитиль спиртовки. Йерсен обжег в пламени платиновую петлю, погрузил ее в пробирку и перенес крохотное количество белых хлопьев на предметное стекло. В «висячей капле» — так назывался этот метод микроскопирования — он увидел множество палочек, утолщенных в середине и отдаленно напоминающих крохотные бочонки.

— Длина палочек, — сообщил он Сакхею, не отрываясь от микроскопа, — полтора-два микрона. Их конфигурация несколько необычна. Судя по всему, коллега, мы с вами столкнулись с новым видом микробной культуры, еще неизвестной науке.

Он встал из-за стола, шагнул к окну,

— Но чума ли это?

Сакхей, занявший его место за столом, медленно вращал винт настройки микроскопа.

— Помимо неизвестных палочек, утолщенных в середине, вижу множество стафилококков- и стрептококков.

Йерсен кивнул:

— Да, культура нечистая. И нам еще предстоит выделить из нее новый микроб. Давайте, попробуем окрасить мазки, — предложил он.

В мазках, окрашенных специальной краской, они обратили внимание на биполярность неизвестного микроба: ярко окрасились только концы, средняя же часть оставалась блеклой.

— Я, очевидно, могу вас поздравить, доктор Йерсен, с открытием нового микроба, — устало проговорил Сакхей, когда они перелили культуру из пробирки на агар-агар в чашках Петри и поместили их в термостат. Термостат поддерживал постоянную температуру, равную температуре человеческого тела.

— Если открытая нами сегодня палочка, — вслух рассуждал Йерсен, расхаживая по комнате, — имеет отношение к чуме, то через сутки на питательной среде она должна дать бурный рост. Чума, как известно, в человеческом организме развивается стремительно... Нам остается только ждать.

Солнце за окном быстро опускалось в море. Над мангровыми зарослями поднимались сумерки. Тронутые ветром, осторожно шелестели побеги бамбука. Начинали свою трескотню цикады. Заканчивался сотый день работы Йерсена в Гонконге.

Сакхей засветил керосиновую лампу на стене. Тихо скрипнули половицы под подошвами его прорезиненных бахил.

— А если открытая нами сегодня палочка не имеет никакого отношения к чуме? — осторожно спросил он.

Йерсен усмехнулся:

— Мы никогда этого не сможем узнать без экспериментов на животных. Будем работать с белыми мышами и морскими свинками. Пока наша задача — выделить чистую культуру неизвестного микроба.

Первую серию чашек Петри, засеянных неизвестной палочкой, они вынули из термостата ровно через сутки. На мясо-пептонном агаре под малым увеличением микроскопа Йерсен увидел плоские полупрозрачные серовато-белые колонии с неровными краями. Во всех десяти посевах микробные колонии чем-то напоминали смятые кружевные платочки, и ни Йерсеи, ни Сакхей уже не сомневались, что им удалось выделить неизвестный вид палочки. Йерсен зарисовал колонии в альбом, подробно описал их в протоколе эксперимента и, сделав несколько мазков, просмотрел их под максимальным увеличением микроскопа: все поля зрения покрывали биполярно окрашенные палочки, утолщенные в середине, — «бочонки», как прозвал их Йерсен.

С чашек Петри платиновой петлей он перевил микробов в пробирки с мясным бульоном. Во всех пробирках через сутки появились белые хлопья.

— Итак, коллега Сакхей, — торжественно проговорил Йерсен, — в пробирках мы имеем чистую культуру неизвестной палочки, выделенную из трупов людей, погибших от чумы. Так?

— Так, — согласился Сакхей.

— Но увы, мы не знаем, — продолжал Йерсен, — имеет ли эта палочка хоть какое-нибудь отношение к чуме. Надеюсь, вы согласны со мной?

— Согласен, месье.

— И следовательно, настало время опытов на животных. Если палочка — возбудитель чумы, привитые ею белые мыши должны погибнуть через двое-трое суток после заражения. Если же они выживут,— Йерсен громко прищелкнул пальцами, — все начнем сначала!

Все тридцать мышей первой же серии опыта погибли в сроки от одного до четырех дней. Это была уже победа. Во всех мазках из трупов мышей Йерсен обнаружил «бочонки».

Шло время. За окном, над мангровыми зарослями, скрывающими строения госпиталя, менялись флаги, быстро выгорающие на жестоком тропическом солнце. Чума в Гонконге то затихала ненадолго, то вспыхивала с новой силой. В лаборатории Йерсена один эксперимент следовал за другим. Чистая культура чумной палочки хранилась в колбах, опечатанных сургучом. Одной ее капли хватило бы, чтобы уничтожить все население огромного города!

Убийца был опознан и подробно описан, но Йерсен не считал свою задачу выполненной до конца. Чумная палочка какими-то путями передавалась человеку и где-то, должно быть, сохранялась в период между эпидемиями. Кто же был ее хранителем в это время, ее природным резервуаром? Почему вспышки чумы чаще всего регистрируются в портовых городах?..

Как-то, выбрав нежаркий день, Йерсен и Сакхей впервые за много месяцев решили устроить себе выходной и отправились на берег моря.

Был отлив, и по влажному песку с места на место шустро перебегали крабы и раки-отшельники. На рифах раскатисто гудел прибой. Остро пахли водоросли, обнаженные отливом. Вдали одиноко покачивалась китайская джонка. К ней, катя перед собой белый бурун, полным ходом направлялся английский сторожевой катер.