И в то хмурое сентябрьское утро 1415 года, когда, сжигаемый огнем нетерпения, спешил он к себе в обитель, жители Изника глядели понуро, шевелились точно осенние мухи, и даже голоса неуемной детворы в сыром, насыщенном нездоровыми озерными испарениями воздухе звучали глухо и безрадостно.

Миновав старую пекарню, увитую лозой под самую крышу, он вышел на улицу, что вела к Енишехирским воротам. На той стороне, рядом с медресе Сулеймана-паши, стояло завие Якуба Челеби, которое он избрал своей обителью.

Когда он прибыл в Изник, его посетил сам кадий Куббеддин Мухаммад, судья и глава духовенства. В изысканных выражениях, обличавших в нем улема иранской школы, изъявил радость по поводу того, что теперь правоверные Изника смогут греться в лучах прославленного светила веры и учености, и великодушно предложил ему вести уроки законоведения в медресе Орхание. То была великая честь: медресе Орхание, именовавшееся так по имени своего основателя султана Орхана, было старейшим в Османской державе, а сам Куббеддин имел честь исполнять в нем должность мюдерриса, то бишь старшего преподавателя.

Не составило труда догадаться, что старая лиса Куббеддин был озабочен не столько образованностью своих учеников, сколько возможностью тут же узнавать каждое слово, которое может быть публично сказано опальным улемом.

Тот, однако, вовсе не намеривался участвовать в непременных для медресе диспутах о божественных атрибутах, несотворенности Корана и прочих богословских премудростях: здесь каждый тщился перещеголять другого в учености, под коей понималось умение удержать в памяти возможно большее число ссылок на изречения пророка, свидетельства его сподвижников, авторитетные мнения столпов богословия, на комментарии к их трактатам и толкования этих комментариев. Не собирался он и выслушивать вопросы тупоголовых, но настырных учеников, которых интересовала не Истина и даже не начетническая ученость, а скорейшее получение выгодного места имама, кадия или, на худой конец, их помощников, что зависело от мюдерриса, а потому всячески выказывали перед ним свое усердие. А главное — он не желал больше скрывать своих истинных взглядов под покровом общеобязательных догматов. Минули для него те времена.

И с не менее изысканной вежливостью, а она прежде всего предписывала скромность, он отказался от высокой чести. Дескать, Вершине Веры и Шариата (Куббеддин по-арабски значит — «Купол Веры», и он не преминул обыграть имя кадия) должно быть, конечно, известно, что давно он уже не мюдеррис, а отныне и не факих более, а просто раб Истины, странствующий под дождем в дырявом халате. В медресе подобает останавливаться улемам и факихам, в караван-сараях — купцам и гостям, а таким, как он, бродячим шейхам, — в обителях, завие, коих щедротами благочестивых немало поставлено и в Изнике. Чем тише и малолюдней будет сия обитель, тем лучше, ибо он дал обет закончить рукопись, начатую еще в Эдирне, работа над которой, по воле Аллаха, была прервана известными его преосвященству событиями.

Он чуть было не назвал события, приведшие к воцарению здравствующего султана, печальными. Тогда как их следовало именовать не иначе как счастливейшими. И улыбнулся своей несостоявшейся оговорке.

Кадий истолковал его улыбку по-своему — как непоколебимость, отличавшую шейхов от простых смертных. Прошедшие путь самопознания и самосовершенствования, они и помыслить не могли об огорчении при ударах судьбы и радости при ее подарках.

Куббеддин предложил на выбор любую обитель: принять-де такого шейха почтут за честь где угодно.

Он выбрал обитель, построенную попечением Якуба Челеби в бытность того наместником Изника. Якуб Челеби, старший сын султана Мурада, прославил свое имя на Косовом поле, где были наголову разбиты крестоносные рыцари под водительством короля сербов. Султану Мураду эта победа стоила жизни; мстя за своего поверженного повелителя, приближенный сербского короля Милош Кобыла притворился раненым и после битвы в стане врага пронзил султана кинжалом. Победа стоила жизни и старшему сыну Мурада. Но пал он не от руки врага и не на поле брани, а от руки своего брата Баязида, справедливо опасавшегося, что вожди победоносного воинства посадят на отцовский престол как старшего по доблести и по возрасту не его, а Якуба Челеби.

В предпочтении, отданном завие Якуба Челеби, явственно слышался укор нынешнему султану: ведь он так же, как его отец Баязид, повелел удушить родного брата и выколоть глаза своему племяннику. Можно было усмотреть в этом выборе и предерзостный — страшно подумать! — упрек всему дому Османов, для коих, коль скоро речь шла о власти, не стало-де ни божьих, ни человеческих законов. Но Куббеддин был достаточно умудрен, чтобы хоть как-то дать понять, что ему внятен смысл намека. Упаси Аллах понимать то, что хочет забыть властитель, коему ты служишь!

В обители Якуба Челеби им жилось покойно. В распоряжение опального шейха и его учеников предоставили малую трапезную, два помещения для занятий и половину келий, располагавшихся полукольцом вокруг обширного двора. Здесь в погожие дни Бедреддин любил прохаживаться среди цветников, обсуждая с ближайшими приверженцами, мюридами, сложные вопросы мироздания и трудности постиженья Истины, причины различья в обычаях и верах разных народов и двойственность явлений единой сущности. Когда ты не сидишь, поджав под себя ноги, в душной полутьме за четырьмя стенами, а предбываешь в движении и душа твоя полнится видами ручьев, полей, деревьев, облаков, плеском воды, шелестом листьев, пением птиц, то мысль проникает глубже, летит стремительней, а главное — в гармонии с сердцем. Знал об этом еще Аристотель, не зря он взял в обычай беседовать с учениками на прогулках. Отсюда последователей его школы и поныне зовут «перипатетиками», от греческого «перипатетикос», то есть совершаемый во время прогулки.

Но что поделать, здесь, в Изнике, он хоть почетный, но все же узник. И выход за стены крепости ему пока заказан. Оставался двор.

Благоухали розы в цветниках. Журчала вода, низвергаясь в мраморный водоем из разверзтых львиных пастей работы византийских камнетесов. Пищали ласточки под карнизами. Неспешно прогуливались ученики, негромко звучали слова о вере и о боге, об Истине, о границах шариата, о предопределенье. Со стороны послушать — мир да благодать царили в обители опального улема, отринувшего заботы суетного мира ради угодной богу чистой науки.

Меж тем уже который месяц здесь зрело решение, от коего, возможно, зависела судьба не только державы османских государей, но, как знать, быть может, и судьбы мира.

Все чаще являлись в обитель странники, по облику и по речам ничем не отличавшиеся от дервишей различных орденов. Джавляки, то бишь голыши, как им и положено, с обритыми усами, бородами и бровями. Каландары в серых суконных плащах, островерхих куколях, с кокосовыми или медными чашками для подаяния у пояса. Воинственные абдалы с палашами за кушаком и острыми, как пики, клюками. Торлаки, те приезжали верхами, позванивая тарелочками из меди, укрепленными на пальцах, с бубнами и двойными глиняными барабанчиками, дюбмелеками, через плечо. Приходили и бродячие поэты, эмре, с кобузами в матерчатых чехлах. Были тут арабы и иранцы, туркмены и валахи, болгары, армяне и даже греки. Несли они вести из разных стран, уделов и земель — из Халеба и Каира, Анкары, Амасьи и Коньи, из Бурсы и Эдирне, Силистры и Загоры, Самсуна, Манисы и Айдына, отовсюду, где были люди, приверженные к шейху иль знавшие о нем. Отлежавшись с дороги и побеседовав с учителем, отправлялись обратно или же в другие края с наказом собирать людей надежных, нести слово Истины, которая силой науки открылась шейху и в меру пониманья каждого была приоткрыта им.

Прохаживаясь по двору с ближайшими приверженцами, Бедреддин выслушивал их мненье о вестях, стекавшихся в обитель. А вести были нерадостные и походили друг на друга. В разгромленных нашествием Тимура городах от Дамаска и Багдада до Измира, Бурсы и Сиваса лишились люди достояния своего и средств к пропитанью. Пресеклась торговля, ибо не стало чем торговать. Разбойные шайки озоровали на дорогах.