Альпинист идет по волосяному мостику над пропас­тью, мостику, которой шатается, прогибается и в любую минуту готов сломаться, может, в эту самую минуту, может, чуть позже, бог знает когда! Наверное, потому альпинист, подготовившийся к экспедиции, напряжен до предела. Огромное внутреннее волнение отключает его от всего — кроме вершины, которая его ждет.

О пас, об альпинистах, говорят, что мы — люди неразговорчивые, скупые на слова. Да, это правда. А ну попробуйте, войдите в мастерскую художника в то время, когда он находится в состоянии творческого про­цесса. Да он не только не станет с вами беседовать, он, возможно, и двери вам не откроет. Так и в горах. Горы для альпиниста — та же мастерская. Здесь не лепят, не чеканят, не рисуют, не пишут — но здесь идет та же творческая работа, вернее, некий абстракт­ный творческий процесс. Альпинист не создает ничего конкретного, осязаемого, он просто поднимается на вершину и спускается с вершины. Возможно, после него не останется и следов на скалах и льдах; он ни перед кем не похвастает — вот, мол, ценой стольких тру­дов я создал то-то и то-то. Но его жизнь? Жизнь, которая невредимой вернулась вниз, в долину. Ведь он носил эту жизнь по смертельным тропам над пропас­тями, по коварным гребням и склонам, он испытал не­передаваемую радость победы, не сравнимую ни с какой другой, радость от сознания величия духа человека. И эту его жизнь увидят и другие и воспримут как книгу мужества, силы и отваги, книгу любви и вер­ности, благородства и великодушия. Истинный альпи­нист никогда не покинет горы — как моряк не покинет моря и поэт не перестанет писать стихов. Не покинет, пока цела, пока не порвалась его веревка...

Остались позади около десяти биваков, устроен­ных нами с таким мучением. Осталась позади целая вереница кошмарных ночей, подобные которым, навер­ное, и не снились никому и представить которые не под силу фантазии и воображению человека. Кошмар­ные ночи! Да разве только ночи!.. Ночи и дни. Они походили друг на друга, словно луны воскресенья и понедельника. Казалось, весь мир провалился в бездну и только мы одни каким-то чудом застряли и повисли на утесе Ушбы. И одно, что постоянно, ежесекундно напоминало нам о себе,— это бешеный вихрь, кружив­ший между гранитными скалами с воплями и завыва­нием, вихрь, который проникал в нашу погребенную под снегом палатку и леденящими руками сжимал нас в объятиях.

И был еще голод. Он терзал нас, угрожая смертью, он являл нашему измученному воображению бесчислен­ные видения, видения праздников, которые справля­лись где-то далеко внизу оставленными нами людьми, видения застолий и кутежей, огромных медных котлов, в которых клокотали, одурманивая ароматом, различ­ные яства, он являл нам разложенные порциями на низеньких столиках жирные куски мяса, разлитую виночерпиями по стопкам водку, которую пьют для аппети­та... и бог знает какими еще видениями терзал нас голод... Во рту набиралась слюна, целое море слюны, которое готово было нас затопить. Никто не знал, в ка­ком уголке иссохшего, измученного голодом и жаждой организма собирался такой неисчерпаемый запас этой таинственной вязкой жидкости... А как соблазнительно журчали благодатные минеральные источники, соленые и кислые воды Местиа, Мулахи и Кала... Минеральные воды, отдающие терпким привкусом тмина, разливаю­щиеся по телу живительным нектаром!..

Под конец беспорядочное мелькание галлюцинаций и видений завершалось одной и той же тысячу раз мерещившейся картиной: в бездонные пропасти катил­ся, подпрыгивая, взлетая, исчезая из глаз и вновь появляясь, рюкзак Мухина, который выхватил у него ветер и в котором было припасено кое-что на черный день. Рюкзак, катившийся по утесам Ушбы, в нашем затуманенном сознании метеором срывался с небосвода, описывал какой-то чертов круг в пространстве и, вер­тясь и кувыркаясь, исчезал где-то в небытии, в нигде... Потом он вновь начинал маячить, и все повторялось сначала. Теперь уже у рюкзака вырастали человеческие плечи, человеческие глаза были устремлены нас, у него были и руки, он садился на утес и с грохотом, неуклюже переворачиваясь, опрокидывался в про­пасть. Это повторялось раз, другой, третий... И никто не задумывался, как же рюкзак выдерживал бесконеч­ное падение по скалам и пропастям...

Потом мы протягивали руку к Алеше — этот не­произвольный жест появился у нас с тех пор, как он роз­дал нам, изнемогающим от голода, припрятанные на черный день дольки шоколада. Сильный взмах голо­вой — и видение исчезает. Его сменяет другое...

Но теперь мы вместе шагаем вниз. Наконец-то мы вырвались из когтей метели, из когтей голода, жажды, холода... Сейчас мы как путешественники в пустыне, которые вот уже целый месяц блуждали в песках, мучимые жаждой и голодом, и увидели вдруг где-то на горизонте очертания зеленого оазиса. Вдохновлен­ные прекрасным видением, они из последних сил устрем­ляются к нему...

И вот мы вновь на земле людей, земле, согретой не солнцем — теплом людских сердец. Еще несколько шагов, и мы упадем перед пылающим очагом, возле кото­рого разлит аромат сванских хачапури и испеченных на раскаленных угольях хлебов. Еще немного — и шес­терка снежных, фигур оттает, стряхнув с плеч ледяные эполеты, и в теле каждого воцарятся покой и радость...

Еще немного!..

Но пока что впереди дорога, которая нас не пугает, которую мы одолеем, потому что самое страшное — позади. Эта дорога для нас ничего не значит... Только терпение, и еще раз терпение, терпение, терпение!.. Святой Георгий явился Чорла, попавшему в беду, Чорла — ненасытному охотнику, но верующему человеку,— мы тоже нуждались в помощи святого Георгия...

— Святой Георгий, стукни Райзера, чтобы он не сгребал по дороге холодный снег, стукни, а то потом будет поздно, стукни его по той руке, заставь выплю­нуть растаявший снег, обманчивый и коварный...

Теперь мы идем, связанные одной веревкой, прони­занные одной мыслью, охваченные одной надеждой. Шесть жизней прокладывают дорогу домой, к земле лю­дей. Но еще остались, еще подстерегают нас и снежные мосты, и трещины...

— Я в жизни не помню, чтобы выпадало столько снега. И никто в Львином ущелье не помнит подобного. Кровли домов и улицы сровнялись друг с другом, боль­ше того — снежный покров улиц оказался выше крыш двухэтажных домов. Кое-где переломились прокопчен­ные стропила, провалились крыши; сосед, здоровенный детина, сгребая снег с крыши, провалился — ветхая дранка не выдержала тяжести, и он вместе с ней рухнул вниз. Еле вытащили его, разбитого и замерзшего. За Кавкасиони, на севере, свирепствовала, лютовала вой­на, и природа словно злилась на пока еще оставшихся в селе двух-трех мужчин, напустила все сметающий на своем пути ураган. Тем, кто был на перевалах Бечо и Мазер, навсегда запомнится зима 1943-го. Сколько снега обрушила она на горы! И поминки деревня правит на снежном поле. Из соседних деревень, вооруженные лопатами и заступами, шли женщины в черном.         Какое странное зрелище являли эти поминки на снежном поле! Черного было так много, что казалось, черный и белый цвета борются друг с другом. Только-только успокоился Кавкасиони, бездны поглотили вра­жеские полчища, бездны и непроходимые ущелья... А те­перь с неба сыпал и сыпал снег, и это было тоже как нашествие.

Люди в оцепенении смотрели на отрешенное, уже изменившееся лицо погибшего и что-то невнятно бормо­тали. То была молитва впавших в отчаяние. Они молили Элиа, властелина погоды, смилостивиться над ними, просили покровительства. Махвши, старейшины, то и дело выходили на порог и устремляли скорбные глаза к набухшему влагой небу — может статься, изменится погода. Но не видно было нигде признаков перемен, ниоткуда не светила надежда...

Потом они оборачивались на север, но где он, север? Ничего не было вокруг, кроме вздыбленного белого пространства, без конца и края... Старики, колено­преклоненные, молили святого Георгия ограничиться ги­белью одного мужа в ущелье и с миром возвратить ушедших на Ушбу...