А отец, вольно или невольно, словно бы подталки­вал меня на этот путь. Он думал, вероятно, что вот если бы он, Бесарион, сторонился гор, то и сын пошел бы иной дорогой. Я знал, что мой отец думал так, и му­чительно переживал это. И в дальнейшем, когда мои пути-дороги альпиниста так или иначе протоптались, в глубине души я все-таки чувствовал себя как бы виноватым перед отцом. И я знаю, что это чувство никогда во мне не исчезнет.

— Так-то, брат, первый экзамен будешь держать перед своим дядей,— Бесарион устремил на сына суро­вый взгляд.— Если не сможешь ходить, как требуется, он отправит тебя назад. А теперь ступай к Антону, он наставит тебя и благословит.

Старому охотнику было уже за девяносто, однако зрение у него было острое, как у юноши, и колени крепкие, и в руках силы достаточно. Он постоянно работал — либо на сенокосе, либо в лесу, либо дома. Всегда чисто, опрятно одетый, даже, можно сказать, с некоторым изяществом, всегда выбритый и всегда с неразлучной своей палкой. «Тэтнэ Антол» — так на­зывали его односельчане, что значит Белый Антон. Называли так не только за то, что борода и усы у него были белы как снег, а за его ясный ум, за благородство и степенность. Был он светел и чист, как Тэтнулд, этот старик. Поседевший то ли в скитаниях по скалистым тропам Кавкасиони, то ли от горестей и радостей родст­венников и соседей, односельчан своих, он был удиви­тельным человеком, Тэтнэ Антол. «У него нет врагов»,— говорили о нем. А представить такое, чтобы у горца не было врагов, трудно, тем более — в Сванэти времен молодости Антона, когда не прекращались межевые тяжбы, когда царил древнейший и строжайший закон кровной мести.

Всезнающим, всеведущим, сладкоречивым и прозорливым старцем был Антон.

Михаил очень уважал отца, но еще больше — деда. И потому в тот вечер, несмотря на наказ отца, он не смог солгать Белому старцу. Он сказал, как было,— завтра ранним утром Максиме забирает меня на север, отец не хотел этого, но я все же уговорил его...

Тэтнэ Антол с ног до головы оглядел стоявшего перед ним юношу. Выразительные, чуть прищуренные от постоянного блеска снегов и высматривания зверя, умные глаза испытующе глядели на Минаана. Любовь и тепло таились в суровом сердце деда, с малолетства привыкшего к борьбе со стихией, со скудостью земли. Михаил чувствовал, что дед в эти мгновения как бы ласкает его.

— В молодости и я был своевольным и непослуш­ным. Во что бы то ни стало должен был провести свое. Ты скажешь — что ж, раз дедушка Антон, упрямый Человек, дожил до преклонных лет, значит, упрямство не такая уж и плохая черта,— заговорил старик не­торопливо, негромко.— Однако знай, что охотник — кто одно, а горовосходитель — совсем другое. Если не повезет охотнику, он вернется домой с пустыми руками, только  и   всего.   Как  он   охотился,   как  ходил — это знает он сам, да узнает еще, может, его семья. Коли он опростоволосится,   промахнется,   ответ  держит   перед самим собой и перед своей семьей, своими друзьями. А за тем,  куда  и  как  идет горовосходитель, следит весь народ, вся страна. Он не скроет от людей ни своей победы, ни поражения. О них, об альпинистах, и в га­зетах пишут, и по радио говорят. Так-то. Альпинист не принадлежит самому себе. Это тяжело, милый ты мой, очень трудно и очень тяжело...— Антон умолк на короткое время, словно закончив одну мысль, поставил точку, затем продолжил: — Правда, охотник карабка­ется по чертовым скалам, однако очень высоко он не забирается, да и ни к чему ему покорять высоты. Вероятно, потому горцы и наложили табу на поднебесные вершины, а не то, как ты думаешь, разве до Беткила и Муратби Киболани не поднялись бы наши  предки на Ушбу и Тэтнулд? На Ушбу и Тэтнулд, где и сейчас богини охоты — дали обитают и рьяно охраняют свою паству — стада серн и туров... Золотоволосые  дали!..   Ненасытные,   кровожадные охотники,  подобные Чорла, давно уже нарушили  их  покой,— с гневом проговорил Антон.— Вы должны помириться с дали. Людям и горным феям нечего делить и не из-за чего тягаться. Если вы того пожелаете и  будете вести себя в горах хорошо, дали обязательно помирятся с вами. Некоторые думают, что дали враждебно относятся к человеку, но это неверно. Ведь их придумал сам  человек, для своей  же пользы,  чтобы между ним и природой было согласие...  Придумал и поселил их,  властительниц и  покровительниц зверей, на недоступных утесах, чтобы никто не смог посягнуть на их верховную власть. А сегодня люди попрали древ­нейшие законы охоты и ни с чем не хотят считаться, только бы удовлетворить свои  желания.  Всю землю заполонили эти кровожадные, ненасытные потомки Чор­ла. А уж в Львином ущелье их развелось больше, чем грибов. Прислушайся, повсюду слышны их выстрелы, Минаан. Так вот, скажи теперь, может ли старый дед Антон со спокойной душой уйти в страну, откуда никто не возвращается? Старый Антон, который много чего повидал на своем веку, много чего слышал, но того, что сейчас видят и слышат его старые глаза и уши, никогда не доводилось ему ни видеть,  ни слышать.

Еще лет десять назад на покосы Легвмери спуска­лись туры, а серны всякий день полеживали возле соленых камней. А теперь? Как обстоит дело теперь? Иной раз я хочу обвинить мои старые глаза в том, что нигде не вижу и следов зверей, но, увы, не так это, не так... Не спускаются горные туры на покосы Легв­мери, и серны не утоляют жажду из источника Лех­зири... А почему не спускаются туры? Разве ж не по вкусу им стали воды Лехзири или утратила Лехзири свежесть и чистоту? Нет, их прогнали, Минаан, поубивали и уничтожили!

А ведь в дедовских законах охоты сказано: «До месяца Гиоргоба[11] не убивай самку тура, не осироти детенышей турьих, ибо осиротить беспомощного и бес­сильного равносильно поруганию бога. Не убивай более одного животного, если хочешь сохранить своим внукам и правнукам, всему роду своему прекрасных обитателей гор и скал»... Так написано было в древних законах. Нынче никто этого не соблюдает и не помнит... И вот когда вы подниметесь туда, к дали, помиритесь с ними, восстановите их в правах, это будет высочайшей служ­бой, службой родине, Львиному ущелью. Если вы за­хотите, дали помирятся с вами. Они благосклонны к смелым крепконогим мужам, овеянным ветрами гор. Напомни, Минаан, мои слова, помни и то, что дали ждут твоей помощи...

Так сказал старик. Еще раз испытующе посмотрел в глаза Минаану, а тот, притихший, сидел не шевелясь. Еле заметная улыбка осветила лицо Белого старца, И он снова заговорил:

— Большой Габриэл был настоящий альпинист и лыжник, человек, угодный дали. Он хотел помириться е ними, не раз говорил мне: «Посоветуй, когда собирать людей, чтобы помириться с дали, хотя бы попытаться Помириться... не то потом будет поздно, потом ничего уже не поможет. Опустеют кручи Кавкасиони, исчезнет там все живое, исчезнут зверь и птица, опустеет окрестность, уподобится дереву, потерявшему листья, и воцарится унылая зима в Львином ущелье, и никогда непридет к нам весна...»

Так говорил Большой Габриэл. Он понимал меня.

Понимал и хотел начать это дело, да только не приве­лось ему... Так что теперь ты и Бекну должны заключить с дали мир, и это будет твоя высочайшая служба!

«Высочайшая служба...» — всю ночь стучало в голо­ве у Минаана. Никогда прежде не беседовал с ним Белый старец о дали, о примирении с ними. И он никак не мог взять в толк — как же это: «помириться с дали»? Да, иносказания Антона были малопонятны, но заста­вили юношу задуматься и докапываться до сути. Ан­тон надеялся на него, он не стал бы вести пустые раз­говоры.

Лишь много времени спустя постиг Михаил сокро­венный смысл речей Антона...

— На следующее утро с криком петухов мы высту­пили в путь — в направлении Бечо-Шихры. Шли весь день без отдыха. К вечеру я едва волочил ноги, мне все казалось, вот этот шаг — последний, больше не смогу двинуться. По-моему, и Максиме изрядно устал, хотя, глядя на него, нельзя было этого сказать.