В стиле Исократ держится середины между аффектиро­ванной манерой Горгия и беспритязательной простотой Фрасимаха и Лисия. Как последние, и он говорит языком повседневной жизни, избегая всяких поэтических оборотов, хотя и тщательно подбирая выражения; он умеренно пользу­ется риторическими фигурами и особенно заботится о благо­звучности ритма и приятной округленности периодов. С большей последовательностью, чем кто-либо до него, Исо­крат избегал разрывов, к чему стремился уже Алкидам. С неутомимым усердием он шлифовал свои произведения; по преданию, он работал над Панегириком десять лет. Но именно эта тщательная отделка всех деталей вредит впечат­лению, производимому его речами; это плоды кабинетного труда, затейливости которых мы удивляемся, но которые в настоящее время уже не находят отзвука в нашем сердце. Правда, современники в большинстве были другого мнения; для них Исократ был недосягаемым мастером слога, хотя уже и тогда существовала сильная оппозиция против него. Так, Исократ коренным образом повлиял на развитие грече­ской прозы, а, следовательно, и прозы всех культурных на­родов.

Теми природными свойствами, которых недоставало Исократу, в незаурядной мере владел его младший совре­менник и соотечественник Демосфен из аттического дема

Пеании (род. около 384 г.). Он также был сыном богатого фабриканта, и когда после ранней смерти отца его дело под руководством неспособных опекунов пришло в упадок, Де­мосфен, подобно Исократу, принужден был взяться за ре­месло адвоката. Его учителем был Исей из Халкиды, один из самых отъявленных плутов, какой когда-либо существовал между адвокатами; и Демосфен, едва достигнув совершен­нолетия, совершенно в духе наставника начал свою карьеру обвинением против своих опекунов, полным сознательных искажений истины. Он вскоре приобрел известность в каче­стве защитника, а также выдвинулся и в политических про­цессах; затем, лет 30 от роду, он начал свою деятельность в качестве народного оратора, и благодаря ей в короткое вре­мя достиг руководящего положения в Афинах, которое с не­большими перерывами и занимал до своей смерти.

В области риторической техники Демосфен, конечно, многому научился от Исократа; как и последний, он неуто­мимо отделывал свои речи и также не умел говорить без подготовки. В остальном же трудно представить себе боль­ший контраст, чем тот, который обнаруживается между ре­чами этих двух ораторов. Он обусловлен отчасти различием характеров, отчасти различием сфер, в которых они действо­вали, и публики, к которой они обращались. Исократ писал для образованных людей Эллады; афинские же суды при­сяжных и собрание самодержавного народа на Пниксе со­стояли преимущественно из пролетариев и мещан, и орато­ру, который хотел влиять на эти слои общества, не остава­лось ничего другого, как спускаться до духовного уровня толпы. Отсюда то безграничное оплевывание противников, то бесстыдное искажение истины, то поверхностное отно­шение даже к важнейшим вопросам, которые характеризуют большинство речей, произносившихся в Афинском народ­ном собрании и в афинских судах и от которых несвободны и речи Демосфена; отсюда и та театральная декламация, ко­торую, по преданию, сам Демосфен признавал главнейшим ресурсом ораторского искусства. Но в этой области достига­ли совершенства и другие; что возвышает Демосфена над всеми ораторами его времени и делает его одним из вели­чайших ораторов всех времен, — это сила его страсти, его возвышенный пафос, могучий поток его слов, которые, по гомеровскому сравнению, как град из грозовой тучи, осыпа­ют противника, неодолимо увлекают слушателя за собою и не дают ему заметить скудости доказательств. Притом Де­мосфен, как далеко ни шел он в уступках вкусам своей пуб­лики, никогда не впадал в низменный тон демагогов и сико­фантов, полновластно господствовавший в его время на афинской трибуне; и если он часто говорил в угоду толпе, то все-таки, когда нужно было, у него всегда хватало мужества открыто и смело отстаивать свои убеждения. Тем не менее лишь потомство вполне оценило Демосфена как оратора и даже, как обыкновенно случается, поставило его выше, чем он при всей своей величине заслуживает. Для современни­ков же Исократ оставался неподражаемым, классическим образцом. Такой великий теоретик, как Аристотель, в своей риторике лишь мимоходом упоминает Демосфена и свои примеры заимствует предпочтительно из речей Исократа; Теофраст закончил свой очерк развития ораторского искус­ства также Исократом.

Не менее замечательным оратором, хотя и в другом ро­де, был сверстник Демосфена Эсхин, родом из аттического округа Кофокид. Он родился около 390 г. и происходил из хорошей фамилии, которая, однако, как и многие другие, потеряла свое состояние во время Пелопоннесской войны. После этого его отец Атромет поступил на военную службу в Азии, а затем, по возвращении домой, перебивался обуче­нием детей, тогда как жена его Главкофея посвящала ве­рующих во фригийские таинства, которые в то время, как мы знаем, имели много последователей в Афинах. Таким обра­зом, Эсхин вырос в нужде; первоначально он попытал сча­стья в качестве трагического актера, затем вступил мелким чиновником на государственную службу и благодаря своим способностям постепенно возвысился до видного положе­ния, как и его братья, из которых один, Афобет, занимал важный пост в финансовом ведомстве, а другой, Филохарис, достиг даже высшей должности в государстве — стратега. Несмотря на свой выдающийся ораторский талант, Эсхин никогда не унижался до занятия адвокатурою, равно как — или только в старости — до преподавания риторики; даже из речей, произнесенных им в защиту собственного дела, он издал только три — с политической целью и для оправдания против клевет своих противников. Эти речи принадлежат к самым совершенным образцам красноречия всех времен и вполне выдерживают сравнение с речами, которые произнес при тех же процессах его противник Демосфен; по силе вы­ражения они почти не уступают последним и превосходят их истинно аттической грацией и изяществом.

Третьим из великих афинских ораторов этого времени был Гиперид из дема Коллита, приблизительно ровесник Демосфена и Эсхина. Получив образование в школе Исокра­та, он занялся адвокатской деятельностью и благодаря ей вскоре приобрел влияние и богатство. На политическое по­прище он выступил впервые при разбирательстве той серии политических процессов, которая около времени сражения при Мантинее привела к падению Каллистрата и его партии (выше, с.203—204); но руководящего влияния он достиг лишь в позднейшие годы. Это был жуир, знаток в гастроно­мии и интимный друг красивых гетер; одной из знамени­тейших его речей была защита Фрины от обвинения ее в ко­щунстве (выше, с.7). Как оратора, иные в древности ставили его еще выше Демосфена: по простоте, естественности и прозрачной ясности своего стиля он более всего напоминает Лисия, хотя, соответственно вкусу времени, его периоды по­строены несравненно искуснее. Зато он был лишен потря­сающей силы демосфеновского красноречия и далеко усту­пает в грациозности Эсхину и в полнозвучности торжест­венным речам Исократа.

Век Исократа и Демосфена породил еще и множество других отличных ораторов, из которых, впрочем, большин­ство вскоре были забыты; только афинский государственный деятель Ликург и адвокат Динарх из Коринфа были воспри­няты в сонм классических ораторов. Некоторые из наиболее замечательных ораторов вообще пренебрегали опубликова­нием своих речей — например, Каллистрат из Афидны, за­щитительная речь которого в его процессе по поводу потери Оропа (выше, с. 187) осталась незабвенной для всех, кто ее слышал, и Демад из Пеании, может быть, величайший ора­торский гений, какого произвела Эллада. Он природным та­лантом возмещал недостаток школьного образования и часто достигал одним метким словом большего эффекта, чем дру­гие — кропотливо отделанными речами. Такой знаток, как Теофраст, сказал, что в то время как Демосфен — оратор, лишь „достойный Афин", Демад — „выше Афин".

Одновременно с художественной речью развивалась ху­дожественная форма диалога. Ее колыбелью была драма; сиракузец Софрон в эпоху Пелопоннесской войны проложил для нее путь своими „мимами", сценами из народной жизни в разговорной форме и в прозе. Приблизительно в это же время жил Алексамен из Теоса, который первый начал обле­кать в форму диалога научные исследования. Для нас древ­нейшим образцом этого вида литературы является знамени­тый диалог между афинянами и мелосцами о значении права сильного в международных отношениях, который мы нахо­дим в фукидидовой „Истории". Но усовершенствован был диалог лишь в сократовской школе, которая нашла в нем средство облечь в литературную форму своеобразную педа­гогическую методу своего основателя. Особенно славились „Сократовские разговоры" Антисфена, который, прежде чем обратиться к философии, был ритором, и Эсхина из Сфетта, который наряду с философскими исследованиями занимался также составлением судебных речей и, значит, должен был обладать серьезным риторическим образованием. Настоя­щим же классиком сократовского диалога стал Платон. Поэт от природы, он остался им и после того, как бросил в огонь свои юношеские поэтические произведения и всецело посвя­тил себя философии. Его сочинения — в значительной сте­пени поэмы в прозе, подобно мимам Софрона, которые Пла­тон ставил чрезвычайно высоко и которые, по преданию, служили ему образцом со стороны стиля; он стремился вы­зывать в читателях иллюзию, будто они присутствуют при действительном собеседовании. Однако с течением времени Платон пришел к сознанию, что форма диалога малопригод­на для систематического изложения философских учений, и потому его позднейшие произведения, как „Тимей" и „Зако­ны", по форме более приближаются к искусственной речи, хотя внешняя оболочка диалога еще сохраняется. При этом и он не сумел избегнуть влияния Исократа; впрочем, его по­пытка помериться с профессиональными риторами в области хвалебного красноречия не прибавила ему лавров; эта дея­тельность шла вразрез с основными свойствами его натуры. — Величайший ученик Платона, Аристотель, также начал свою литературную деятельность философскими диалогами, сладостная плавность которых восхвалялась древними; но и он вскоре понял, что эта художественная форма непригодна для научного исследования. Вследствие этого он в своих систематических сочинениях впал в противоположную крайность, именно рассматривал форму как вещь второсте­пенной важности, причем риторические украшения, привыч­ка к которым вошла уже в его плоть и кровь, составляют странный контраст с безыскусственностью целого.