На столе, в миске с нарисованными цветами, лежал сотовый мёд. Смоляные капли его медленно вытекали из разрушенных ячеек.

— Ну-ка, тёпленького медку-то поешьте, — говорила мне Лена.

Это значит самого свежего, только что из улья.

В распахнутую дверь залетела пчела, присела на краешек миски, попробовала мёду, сделала круг над столом, хотела вылететь, да не разобралась — оконное стекло приняла за открытую дорогу, стала ползать по раме и жужжать.

Таня протянула руку к пчеле.

— Подожди, — сказал Володя, — сперва чаю попьём.

— Пускай отправляется, — сказал я, — больше мёду соберёт, нам же лучше.

Но Володя покачал головой:

— Думаешь, она сейчас на цветы полетит? В улей!

И такую сюда ватагу притащит — берегись. Это ж разведчица! Так что, хочешь спокойно чаю попить, лучше пока держи её под арестом.

Разведчица? Что ж такое разведчица?.. Но спрашивать пока было неловко.

Потом я увидел, как Таня бесстрашно взяла пленную пчелу, поднесла её к двери и отпустила на вольную свободу.

А вы бы на это решились? Я, например, ни за что!

Лена, Володя и я идём меж ульями. Мы в шляпах с сетками, закрывающими лицо и шею. В руках у Лены тетрадь для записей и дымарь. Это что-то вроде кофейника, только с очень коротким носом. Внутри «кофейника» дымят гнилушки и мирва, чёрная густая штука, которая остаётся после перетопки воска. К кофейнику-дымарю приделан такой как бы насос. Нажмёшь — из дымаря выходит пухлая ватная струя дыма. Пчёл пугать…

Улей. Вход — узкая щёлка, называемая летком. Двести ульев, двести летков. Над каждым вьётся облачко пчёл. Беспрестанно пчёлы садятся на прилётную доску, наклонно идущую от земли к летку. Это как бы аэродром.

Володя с Леной о чём-то спорят — я не слышу: с непривычки страшно идти по пчелиной территории. Как по минному полю!

Володя начинает открывать улей. Снимает квадратную железную крышку. Из-под неё — подушку. Самую обычную подушку — она предохраняет улей от слишком горячего солнца. Потом осторожно снимает слой материи — это как бы потолок улья. Всё, открыто!.. Но ничего страшного не происходит. Лена отправляет в улей струю из дымаря, и пчёлы тотчас облепливают соты.

Теперь можно всё хорошенько рассмотреть. Улей — это разборный дощатый ящик, внутри которого в ряд подвешены рамки, сбитые из реек. В рамках пчёлы лепят свои соты.

Володя вынул одну такую рамку. Она величиною была примерно с эту вот книжку… И вся чёрная от пчёл! Вид у них был жутко сосредоточенный.

Раньше, многие сотни и тысячи лет назад, пчёлы жили в лесу. И вот у них постепенно за эти долгие годы появилась такая привычка, или, ещё говорят, рефлекс: как почувствуешь запах дыма, поскорей выпей мёда на дорожку и беги. Потому что нет в лесу страшнее бедствия, чем пожар.

Этим пчелиным рефлексом и пользуются пасечники. Пустят в улей струю — пчёлы тотчас на соты. А потом можно спокойно работать.

Володя вынул другую рамку. Она была чистая от пчёл.

— Здесь, видишь, медовых сотов нет, — сказал Володя. — Это рамка с детвой.

А я, уже кое-что читавший про пчёл, знал, что детва — это пчелиные личинки, будущие пчёлы… Из некоторых ячеек высовывались головки молодых уже «совсем готовых» пчёлок.

Они тоже учуяли запах дыма и хотели бежать, но выбраться не могли, не хватало сил до конца разгрызть восковую крышку. Вот страху-то небось натерпелись! Я от сердца пожалел их.

И здесь меня ужалила пчела. Она села мне на руку, я невольно вздрогнул. Пчела слетела. Но тотчас села опять, я махнул рукой что есть силы.

— Не маши! — крикнул Володя.

Но поздно. Как коршун пчела кинулась на меня — хлоп! Я увидел крохотную ранку и чёрную точку жала. Под кожей стала растекаться красная клякса.

Оказывается, здесь тоже работает рефлекс, только не пчелиный, а наш. Впрочем, не только наш. Так же и медведь поступит, и обезьяна, и кошка — всяк, на кого села пчела. Мы непременно постараемся её прогнать — пчёлы так и распознают своих врагов. А стоит только одной из них выпустить яд — другие сразу это чуют… И тогда уж берегись!

Ох, как трудно научить себя не дёргаться, не бежать. Но всё-таки можно. Можно страх пересилить.

Это было через несколько дней. Лене для опыта нужно было два десятка молодых пчёл. Я вызвался ей помочь.

Открыли улей, я подымил…

— Ну чего ж ты, доставай рамку, — сказала Лена. С упавшим сердцем я запустил руки в улей — страшно было несказанно. Вынул кишащую пчёлами рамку. Они сосали мёд и… такой звук от них исходил, я всё никак не мог вначале сообразить… Пожалуй, так шипит раскалённая сковородка, на которую попадёт вода.

Тут я увидел, что у меня на указательном пальце сидят три пчелы и как-то подозрительно водят усами, топочут ножками. О, как хотелось мне бежать! Или хотя б дунуть на этих пчёл.

— Лена! — сказал я отчаянным шёпотом. — Меня хотят укусить.

— Не укусить, а ужалить, — объяснила Лена. Сама она в это время голыми руками брала пчёл, осматривала их и сажала в специальные клетки или отпускала назад. — Я ж тебе уже говорила: у пчёл зубов нету. — Наконец она мельком глянула на «моих» пчёл: — Не думают они тебя жалить, они чистятся. Не трусь!

Я считаю укусы, как бойцы считают раны. «Пчеляки» надо мной посмеиваются.

— Это тебе пока везёт, что на хорошие ульи попадаешь, — говорит Володя. После обеда мы сидим с ним на крылечке. — А бывает: только откроешь, они разом на тебя как ахнут… А уж от нескольких-то жал в день никогда не убережёшься!

В это время на щёку его села муха. Почесала лапу об лапу, перебралась на ухо, постояла, побежала дальше. Володя этого не замечает. Приучил себя не замечать.

На пасеке режим деревенский. Рассвело — значит, утро, пора на работу. Чуть стемнело — ложимся спать.

Сейчас вечер. Но так он хорош, что мы всё не можем решиться разбрестись по своим комнатам. Сидим за столом, врытым перед домом в землю. На столе полуостывший самовар. Небо светлое, июньское. И кругом ни звука.

Сейчас я уже не помню, с чего начался наш разговор. Наверное, ни с чего. С того просто, что не хотелось расходиться. Лена стала рассказывать мне о старых и даже древних пчеловодах. Когда-то она писала об этом статью. А Володя, хоть статьи такой не писал, знал не меньше Лениного.

Саня слушал будто бы небрежно — делал вид, что всё это ему известно. Потому что как-никак выпускник ПТУ, сам пасечник… Но, видать, наш пасечник кое-какие уроки в ПТУ своём прогулял.

Вечернее июньское небо, заснувший березняк. Но где-то совсем рядом течёт по древнему Египту никогда не виданная нами река Нил и царствуют фараоны.

По Нилу плывут плоты… Вот кричит что-то надсмотрщик — бухают по воде тяжёлые вёсла, плоты пристают к берегу. На них… ульи. Какими были они, те древние ульи, не знает никто. Лишь известно, что ранней весной их привозили в верховье Нила, к самому истоку. Это юг Египта. Там весна начиналась раньше всего. Значит, раньше и распускались цветы.

С юга на север шла по берегам Нила весна. А вслед за нею, за цветами, за нектаром плыли понемногу плоты с ульями.

Но всё-таки чаще всего в древние времена за пчёлами, за мёдом просто охотились. Шли в лес, искали дупло, в котором жила пчелиная семья, беспощадно напускали в дупло дыму. Это называлось «закуривать пчёл». Семья пчелиная гибла. Ну, конечно, само собой, доставалось и обидчикам… Потом дупло ломали, вырезали соты с мёдом. Так она и шла, эта охота.

Долго ли, коротко ли, однако времена потихоньку стали меняться. Может, пчёл поубавилось, а может, люди просто поняли, что глупо это и жестоко — так вести себя.

И появились бортники. Они тоже искали пчёл. Но уже не закуривали их, а, дождавшись осени, вытаскивали соты через специально пробитые отверстия. Рядом с настоящими дуплами бортники выдалбливали в дереве новые удобные для пчёл жилища. Эти рукодельные дупла и назывались бортями. В разгар лета пчелиная семья начинала роиться, половина пчёл вылетала в поисках нового дома. Глядь, вот оно и дупло!