Восемь дней в Италии рядом с Евгением Михайловичем Богатом на пограничье московской весны и апеннинского лета 1980 года остаются днями ежемгновенных удивлений. И не только потому, что это Италия, до того не виданная мною, но и потому, что комментатор моих первых впечатлений, не ставших еще частью моего сознания, — он, умный, веселый, живой. Он комментирует иную культуру, как свою жизнь, а собственную жизнь проживает в этой чужой культуре, становящейся при сохранении пленительной чужести своей, без которой уже нельзя…

И здесь же, в Милане, в трапезной монастыря Санта-Мария делле Грацие, происходит встреча иного рода — божественного Леонардо (XV век) с огнем рукотворным, прянувшим с безоблачного неба века нынешнего. Бомба минувшей войны бесцеремонно вторгается в столь же рукотворную «Тайную вечерю» и тяжело ранит ее участников.

Искусство и жизнь (в данном случае антижизнь) не только рядом, а в неистребимой взаимоотраженности, в странно необходимом со-бытии.

Вечерняя тайна культуры…

Реальность, которую творит Евгений Богат, — особая реальность. Да и материал, в котором живет и работает он, тоже особенный. Если писатель в привычном смысле этого слова вносит порядок в мировой хаос, то писатель Евгений Богат имеет дело с уже созданной гармонией. Это, с одной стороны, состоявшаяся человеческая мысль (прежде всего мысль художественная), с другой — документ-судьба, свидетельство конкретной жизни с невымышленной фамилией, именем, отчеством. Почти бесплотная от несчетных обозреваний улыбка Джоконды и плотное судебное дело Вячеслава Станиславовича Залецило[1] который хотел, истово и тщетно, лишь одного: привнести в блеклые будни города Зарайска светлый лад любительского духового оркестра — наперекор темной воле наждачно-немузыкального районного начальства. Не выдержал и сорвался… И вот — суд над устроителем праздника, над его духовой — духовной! — музыкой.

Тайна зарайская, ночная…

И это, и то — казалось бы, столь не совпадающее, не сопрягающееся — сопрягается и совпадает в творческой жизни одного человека. Причем сплачивается таким образом, что даже самое пристальное всматривание не обнаруживает не только зазора, но и швов в этой почти природной цельности, хотя и сработанной личной волею Мастера.

Гармония высшего порядка…

Гармонический, универсальный человек писатель Евгений Богат. Бытийно-литературный герой грядущей жизни в грядущей культуре. Открытый всем временам и всем сторонам, духовно незавершимый — таким он остается в памяти.

Он больше всего боится, если про него скажут, что «мысль для него наслаждение, а не труд». Напрасно боится! Радость труда — сущностное свойство этого созидательного художника. А его посмертное счастье в том, что его настоящие и будущие читатели тоже возрадуются в своих вольных трудах над живой и открытой мыслью Человека культуры.

«…Беречь культуру, участвовать в восьмом дне творения», — просит нас Евгений Михайлович по праву человека, делающего это человеческое, принципиально не божественное дело.

Он участвует в восьмом, не библейском дне…

Книга «Мир Леонардо» сейчас перед вами.

Это произведение — для медленного, пристального чтения. При чтении поспешном, поверхностном можно ухватить событие, но упустить прекрасные мгновения универсального опыта ума и сердца в их невозможной гармонии. А остановить эти мгновения, запечатлеть их в открытом сознании и чуткой душе — первое дело каждого, кто возьмет книгу.

Прочитав то, что написалось, я понял: все глаголы, поставленные мною в прошедшем времени, следует немедленно перевести в настоящее. И перевел: потому что таким вызывающе живым я продолжаю видеть Евгения Михайловича, со-беседовать глаза в глаза и со-чувствовать с ним душа в душу.

Прошлое обретает новизну и свежесть настоящего.

И тут я вспоминаю вот что.

Приблизительно за месяц до его внезапного ухода я звоню к Богату, чтобы прочитать ему свое новое стихотворение «Последний глагол». Оно ему близко, потому что о нем. К великой беде, прискорбно и бесповоротно — о нем. О нем, ему… в его память. Обещал посвятить живому, а оглашаю сейчас — вослед ушедшему, но, может быть, именно потому многократно оживающему в своих творениях, которые теперь уже навсегда в настоящем… Простите: воспроизведу стихотворение целиком:

Переназвал, перечувствовал, переосмыслил… Пережил мирозданье, как впервые увиденное.

Так начинается ренессансный человек. Не так ли начинался великий Леонардо — конструктор неосуществленных, хотя вполне сбыточных проектов, богатых бессчетными возможностями, но бедных единичными воплощениями; художник единственной на целый мир улыбки именно этой женщины, но бесконечно значимой и потому таинственной? Но улыбка эта для каждого, кто смотрит, особая: она предназначена в каждый данный миг только ему. Так устанавливается согласие с чужой — дальней и замкнутой — душой, на мгновение открывшейся, чтобы сказать и услышать. Это и есть мир совпадающих душ и несовпадающих умов, какими, впрочем, и надлежит быть умам и душам.

«Вы — Джоконда, которую надо украсть!» — скажет лирик Маяковский своей Марии, сверив ее с общезначимым образцом…

Свершились времена, сошлись судьбы, спутались тропы влюбленных: Владимир — Джоконда — Мария — Леонардо — Евгений. Мы с вами…

Замечу в скобках: Джоконда, как свидетельствует очередная сенсация в леонардоведении, оказалась некоей Изабеллой Гуаланди. Но что с того, если прочтения картины длятся именно в сфере духа, безразличного к позирующей «натуре»!

Мир Леонардо — мир со-существующих в одном времени и в одном пространстве разных культур, автономных сознаний, суверенных личностей. В нашем времени и в нашем пространстве. Но столь же реально — и на земле Италии XV века. И каждая личность при этом универсальна и уникальна одновременно.

Мы всматриваемся в Джоконду, но и она рассматривает нас. Писатель изучает Леонардо да Винчи, но и он изменяет своего воссоздателя. В эту взаимопреобразующую работу мысли может включиться каждый из вас, кто начнет эту книгу читать. На границе миров: Леонардо и нашего, в котором продолжает жить в слове писатель Евгений Михайлович Богат и все его нынешние и будущие читатели — его ровесники по удивлению и любви. Его соавторы по его непрекращающейся жизни: в вас, во мне, в герое этой книги, в защищенных им человеческих достоинствах. Потому что, если последовать за Гёте, «жизнь — прекраснейшее изобретение природы, а смерть — искусственное средство, чтобы иметь много жизней».