Почему же именно бесконечные феодальные схватки, возглавляемые Плантагенетами и Капетингами, но втянувшие многие крупные, средние, мелкие и мельчайшие феодальные дворы, выковали идеологию рыцарства, столь широко отразившуюся в лирике, романе, всевозможных наставлениях и трактатах (о военном деле, охоте, турнирах, вообще придворной жизни), на которые столь щедра была изучаемая нами эпоха? Потому что постоянная конфронтация двух основных борющихся сил неизбежно приводила к усилению вассалов как Людовика VII, так и Генриха II. Стремясь привлечь на свою сторону владельца того или другого лена, короли соблазняли их новыми земельными наделами, которые они только и могли предложить в обмен на военную помощь. Это не могло не вести к усилению все большего числа мелких феодалов, превращавшихся из временных «держателей» в полноправных владельцев своих земель, делавших это владение наследственным. В этой постоянной феодальной войне, по сути дела не прерываемой даже общими задачами отвоевания гроба Господня (вспомним, что в одном из походов принимали участие Филипп-Август, Ричард Львиное Сердце и Фридрих Барбаросса, впрочем, очень скоро поссорившиеся между собой), не только национальные, но и общехристианские идеи не играли никакой роли. Вот почему именно практика этих феодальных междоусобий способствовала в такой степени формированию индивидуалистической рыцарской морали, отразившейся в различных жанрах куртуазной литературы (включая сюда и поздние жесты).
Что же касается крестовых походов, то при всей далекости (на деле) от исходной религиозной идеи, они должны были объединить христианский мир, внести в него единство и умиротворение, дать ему основу для сплочения. Доблесть воинов-крестоносцев была совсем иной, чем удаль главарей рыцарских шаек, становившихся на сторону то одной, то другой из борющихся феодальных клик. В рыцарском романе, как будет показано ниже, нашли отражение обе концепции рыцарской доблести — как навеянная псевдогероикой феодальной вольницы, так и продиктованная глубоким внутренним воодушевлением, вдохновлявшим тысячные массы рыцарей, искренне веривших в высокий моральный и духовный смысл своей воинской миссии.
В обстановке феодальных войн и крестовых походов появился еще один тип феодала — так называемый рыцарь-однощитник, не имевший, кроме коня и оруженосца, ничего за душой — ни наследственных земель, ни замков. Постепенно эта прослойка делалась все многочисленнее. Такой рыцарь мог предложить только свое военное умение. Он был особенно склонен к всевозможным рискованным авантюрам, надеясь в них поправить свое материальное положение. Некоторые из таких рыцарей оседали в городах, смыкаясь с городским патрициатом. Именно из этих слоев шла вербовка в армии крестоносцев, именно здесь родился тип странствующего рыцаря, в поисках приключений и наживы пускающегося в путь по бескрайним глухим лесным дорогам. Все главные герои рыцарских романов — это именно странствующие рыцари, поэтому в романе такое большое место занял мотив приключения, «авантюры», которая должна явиться не только проверкой качеств рыцаря, но и принести ему положение в обществе и богатство, мотив странствия героя по тревожному житейскому морю.
Практика крестовых походов способствовала, конечно, распространению влияния церкви в области ей до сего времени чуждой, в сфере военной, т. е. превращению «воина» в христианского «рыцаря» [19], но как раз этого в куртуазном романе, особенно раннем, мы не найдем.
Крестовые походы отозвались в рыцарском романе в ином плане. Они наполнили куртуазные повествования романтикой дальних странствий, прельстительной восточной экзотикой, мотивами дружбы (или соперничества) с людьми иной расы и иной веры, они изукрасили эти повествования описаниями пышной природы, диковинных животных, несметных сокровищ, хранящихся в таинственных замках, мудрых волшебников или звездочетов, обольстительных сарацинских принцесс и коварных колдуний. Отметим мимоходом, что действие романов так называемой античной триады происходит как раз в тех местах, куда устремлялись крестоносные отряды. Религиозные задачи отозвались в романе поисками иного прошлого, дохристианского, бесконечно далекого и окутанного легендами.
Сказочность западноевропейского дохристианского фольклора пришла в соприкосновение с причудливым вымыслом восточных преданий. Рыцари-крестоносцы привозили из своих странствий не только узорчатые ткани, драгоценное оружие и прекрасных невольниц, но и не менее привлекательные рассказы, получавшие соответствующую обработку либо уже у походных шатров, либо дома, в городах и замках, услаждая слух жадных до таких историй благородных кавалеров и дам.
Значение контактов с Востоком, причем не только в результате крестовых походов, но параллельно им и даже раньше — через арабизированную Испанию — уже неоднократно подчеркивалось и подробнейшим образом изучалось в специальной литературе. Что касается провансальской культуры, то эти контакты, непосредственные и постоянные, несомненно способствовали как общему литературному подъему, так и формированию ряда конкретных литературных жанров.
Для Севера дело обстояло иначе. Восток здесь был дальше, загадочней, непонятней, порой враждебней. Он был именно экзотикой, т. е. чем-то чужим, непривычным, настораживающим, но, может быть, благодаря этому еще более манящим. В романе воздействие Востока не так лежит на поверхности, как, скажем, в лирике трубадуров, хотя, как увидим, восточная тема отчетливо звучит и в романе.
Наконец, благодаря крестовым походам в западноевропейскую словесность вошли темы и образы, полученные в Византии. Думается, что литература последней не просто оказалась посредницей, приобщив западноевропейскую культуру к культуре античности. Византийская литература была в XII в. достаточно жизнеспособным организмом, чтобы воздействовать непосредственно. Поэтому, говоря о куртуазном романе так называемого греко-византийского цикла, следует вспомнить не только Лонга, Гелиодора или Ахилла Татия, но и Евматия Макремволита, Феодора Продрома или Никиту Евгениана [20].
Другим важным импульсом развития куртуазного романа был заметно возросший — в связи с общим ростом образованности, появлением университетов, увеличением числа скрипториев и т. п. — интерес к античности, прежде всего древнеримской. Этот интерес проявился и в прямом обращении к античным текстам в, и в укрепившейся на этой основе латинской литературной традиции[21]. Вопрос этот хорошо изучен, в частности применительно к эволюции рыцарского романа [22], так что на нем вряд ли следует останавливаться подробно. Отметим лишь один весьма существенный момент. Воздействие античной традиции не только стоит у колыбели рыцарского романа, но сопровождает почти все его развитие. И если не каждый автор рыцарского романа похвалялся тем, что перелагал Вергилия или Овидия (как с гордостью написал о том Кретьен де Труа в первых строках «Клижеса»), то наверняка каждый знал великих поэтов золотого века римской литературы.
Здесь мы несколько отвлеклись от рассмотрения общекультурных истоков рыцарского романа и обратились к истокам чисто литературным. Последние более видны, они более на поверхности, но воздействие их не всегда прямолинейно и непосредственно. Литературные предпосылки возникновения рыцарского романа многочисленны. Источники его разнообразны. Они были двоякого рода. Ведь куртуазный роман возникал и утверждался не вслед за возникновением и утверждением других жанров, а во многом одновременно с ними. Становление романа проходило на фоне дальнейшего успешного развития героического эпоса (жест), агиографии, историографии, на фоне упрочения основных жанров городской литературы и т. п.
Все эти литературные явления оказывали то или иное воздействие на роман. Вполне понятно, что воздействие это было не однородным. Следует различать воздействие жанров уже сложившихся, т. е. хронологически и типологически предшествовавших роману, и жанров, находящихся в процессе становления, когда перед нами не одностороннее усвоение опыта прошлого, а живой литературный обмен.