С разного рода политработниками сводила меня долгая воинская служба. И каждый из них имел свою манеру говорить с людьми. Один предпочитал в своих речах витиеватость, ради которой порой забирался в такие словесные дебри, что под конец и не помнил, с чего же он начинал свою речь, о чем хотел сказать собеседнику. Слушать такого оратора хорошо лишь поначалу: подкупает внешняя оригинальность суждений, их нешаблонность. Но потом вдруг, обнаруживаешь, что за этой-то красивой вязью слов пустота. Мысль на определенном этапе как бы застывает, рвется или на худой конец еле пульсирует, не вызывая уже у слушателей первоначального интереса.

Другой вроде бы и говорит по делу, но как-то несобранно. То коснется одного вопроса, то перебросится на другой, стараясь хотя бы этим разнообразием увлечь аудиторию. В результате же коэффициент подобной информации очень быстро снижается.

Третий изъясняется нудным, монотонным языком. «Чего краснобайствовать? — рассуждает он. — Мы же не артисты. [15] Главное — правильно сказать, чтобы люди поняли тебя. Остальное — второстепенное».

Генерал Сергеев в этом отношении выгодно отличался. Чуть позже я открыл в нем немало других ценных качеств. Но это, повторяю, позже. А в тот вечер он закончил беседу следующими словами:

— В корпус поедем утром, вместе. Провожу вас, представлю работникам политотдела. Познакомлю и с командиром генералом Миссаном. А пока — на ночлег. Место вам уже приготовлено...

На рассвете мы прибыли в штаб корпуса. Несмотря на ранний час, все отделы и службы здесь были заняты работой. На месте находился и комкор. Сергеев провел меня к нему, представил. Я доложил о своем прибытии.

— Добре, — кивнул головой генерал Миссан, — Подоспели ко времени. Дела вас уже ждут.

* * *

Что за дела, выяснилось двумя часами позже, когда Сергеев оставил нас с Миссаном одних.

— Так с чего же мы с вами начнем? — спросил Иван Ильич, пытливо глядя на меня.

Этот его взгляд говорил о многом. Командиру корпуса, естественно, хотелось как можно скорее узнать, что же за человек прибыл к нему в политотдел, достаточно ли он компетентен, способен ли наладить правильные взаимоотношения с людьми, быть ему надежным помощником во всех начинаниях.

Я, в свою очередь, тоже присматривался к генералу, стараясь угадать его характер, вообще отношение к самой партийно-политической работе. Ведь что греха таить, в сложной и довольно напряженной фронтовой обстановке встречались и такие командиры, которые всю политработу старались свести к одному призыву: «Вперед, на врага!» Понять их в общем-то было нетрудно. Время, казалось бы, тоже было суровым. Люди неделями, а то и месяцами не выходили из боев. Тут уж, как говорится, не до словесных упражнений. Главное — бить врага.

Под влиянием всего этого некоторые политработники теряли свое лицо, мирились с обстановкой, в которую попадали. И постепенно всю многогранность партийно-политической работы подменяли одной формой — личной примерностью в бою. [16]

Разумеется, такое положение дел было далеко не везде. Даже в тяжелейших условиях первоначального периода войны партийно-политическая работа в частях и подразделениях не затухала ни на час. В короткие промежутки между боями политработники и партийные активисты успевали провести и беседу, и собрание, и митинг, зачитать бойцам обращение к ним того или иного трудового коллектива, вручить приветственные письма, посылки...

Генерал-лейтенант И. И. Миссан словно бы догадался, о чем я думаю. Улыбнувшись, сказал:

— Что ж, начнем с предварительной беседы, сразу кое-что уточним, благо что время у нас на это есть. Первое. Мой взгляд на роль политработника, на выполнение им своих служебных обязанностей. Я сам коммунист, знаю, сколь велико значение идейной закалки бойца. И буду очень признателен вам, Иван Семенович, если вы и аппарат подчиненного вам политотдела, весь партийно-комсомольский актив корпуса сумеете привить каждому бойцу высокий наступательный порыв. Тут можете полностью рассчитывать как на мою поддержку, так и на помощь всего штаба.

Но я вот еще о чем думаю. Фронтовой политработник не может ограничить свою деятельность выполнением только своих прямых обязанностей. Ведь обстановка может сложиться так, что и ему придется принимать волевые командирские решения, брать на себя ответственность за исход боя. Скажем, кто-то из политотдельцев оказался в роте или батальоне, где выбыл из строя командир. Или там просто произошла непредвиденная заминка. Как ему поступать? Выход вижу один — брать руководство боем на себя. Согласны?

— Полностью.

— Значит, в принципе мы с вами нашли общий язык. Вот в таком плане и будем работать...

Я сказал Ивану Ильичу, что решил сначала накоротке познакомиться со своими новыми подчиненными, представиться политотдельцам, а потом уж выехать в район населенного пункта Британи, где занимает оборону 33-я гвардейская дивизия.

— Одобряю, — кивнул головой комкор. — Это самый трудный участок. — Прищурившись хитровато, спросил: — Это вас не Михаил Михайлович Пронин на него нацелил? [17]

— Так точно, — подтвердил я и добавил: — Кстати, и генерал Сергеев упоминал мне о нем.

— Понятно. Плавни — наша общая забота. Мы разместили в них батальоны еще в летнюю пору. Тогда прохлада поймы спасала бойцов и командиров от жары, а опорные пункты, расположенные по берегу, гарантировали нашу оборону от внезапного нападения гитлеровцев из-за реки. Теперь же обстановка изменилась. Прошли дожди, пойма раскисла, в камышовых зарослях поднялась вода. И уже не река, а сами плавни стали непроходимым препятствием для врага. Так что посмотрите, Иван Семенович, может, есть смысл отвести теперь подразделения непосредственно из плавней и расположить их вдоль припойменной береговой гряды. Оборона от этого не ослабляется, а боевые возможности подразделений, условия для их маневра даже улучшаются. Командование корпуса уже обсуждало этот вариант. На мой взгляд, он вполне приемлем. Но необходимо изучить его еще раз непосредственно на месте.

На этом мы с комкором и расстались.

* * *

На следующий день я отправился в Британи. По карте до села рукой подать. По твердому шляху, да еще и на хорошей машине, за полчаса доедешь. Мне же пришлось добираться туда больше трех часов. Дорогу основательно развезло, ехали на паре гнедых лошаденок, впряженных в бричку.

Ездовой, уже немолодой рыжеусый украинец, подергивая вожжи, то и дело добродушно ворчал:

— От хлябь яка! Живьем засасывает!

— А вы бы кнутиком пошевелили коняг, — посоветовал я.

— Хм, — не оборачиваясь хмыкнул ездовой и качнул головой. — Жалко, товарищ полковник. Животина ж добренька, сама из ярма лизе, понукать не треба...

И для собственной страховки засунул кнут под солому.

Милый, добрый ты человек, возница! Какая же жалостливая душа у тебя! Вот едешь ты по испоганенному оккупантами полю, отторгнутый врагом от семьи, ожесточившийся от кровопролитных сражений, и, несмотря ни на что, сохраняешь в себе лучшие человеческие достоинства.

Знаю, доведись, ты не пощадишь врага в бою. И рука [18] у тебя не дрогнет. А вот верного друга коня, крестьянского и фронтового работягу, жалеешь...

— Но-о! — звучал между тем с грубоватой лаской голос ездового. И ленточные вожжи несильно, лишь подбадривающими шлепками липли к мокрым бокам лошадей.

Я тоже больше не напоминал ему о кнуте, а примостившись на уложенной в повозку соломе, чутко продремал весь остаток пути.

В Британи меня встретил высокий чисто выбритый и подтянутый офицер. Четко представился:

— Начальник политотдела дивизии полковник Матвиенко!

Я спрыгнул на землю, пожал полковнику руку и, разминая ноги, спросил:

— Как здесь у вас?

— Пока спокойно, товарищ полковник...

Действительно, над Приднепровьем стояла звонкая тишина, изредка нарушаемая разве что пофыркиванием наших лошадей. Можно было подумать, что война никогда не тревожила этих мест. Мирно багровела листва кустарников, стая галок, деловито перекликаясь, безбоязненно пролетела над нами.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: