После него по повестке дня уже никто не выступал. Благодаря встрече с подполковником Томашеком мне стало ясно, почему все мысленно были заняты другой проблемой — проблемой рядового Бартоничека. Я понял, что избежать этого больного вопроса нельзя, и напряженное молчание, иногда нарушаемое настойчивыми призывами председателя собрания, — кто хочет еще выступить? — начало раздражать меня. Я уже собирался поднять руку, как меня опередил один солдат. Видимо, молчание тоже действовало ему на нервы.

— … Вкалываем как одержимые, изо всех сил стараемся стать отличной ротой, а что получилось из этого? Опозорил он нас на всю армию. Как мы теперь выполним наши обязательства? — пылко закончил он свое выступление.

Поднялись еще руки. Зазвучали полные горечи голоса. Раздались слова о неодинаковом отношении к людям.

Поручик Логницкий заявил, что нельзя таким образом подходить к этой проблеме. То, что сделал Бартоничек, заслуживает осуждения, но это никому не дает права говорить о несоблюдении равноправия. Если же у кого-то есть конкретные примеры, пусть их приведет. Из-за Бартоничека никто не собирается ругать всю роту и не учитывать заслуги остальных. А если кто-либо и попытается это сделать, он, поручик Логницкий, будет защищать роту и в этом, безусловно, не останется в одиночестве. Сказав это, поручик бросил взгляд в угол, где сидел я, и сообщил, что закончил свое выступление.

Я не собирался принимать милости от Логницкого, но не мог и согласиться с ним в том, что члены ротной организации ССМ ни в чем не виноваты.

— Кто совершил ошибку в случае Бартоничека, если здесь вообще совершена ошибка, мы здесь вряд ли разберемся, — заявил я недрогнувшим голосом, но с ощущением легкой дрожи в руках. — Но от одного, прошу вас, не отказывайтесь — от того, что вы, члены ССМ, в чем-то виноваты!

В клубе раздался шум.

Но я еще не собирался заканчивать свое выступление и продолжал:

— Как могло случиться, что вам не удалось найти с Бартоничеком общий язык? Даже тем, кто жил с ним в одной комнате. — Спокойствие покинуло меня, зато руки перестали трястись. — Как это могло случиться, что вы позволили ему сидеть в комнате отдыха, подперев голову руками, и никто не догадался хотя бы спросить, что с ним? Почему никому из комитета ССМ не пришло в голову вывести его из затруднительного положения? Не оставлять молодого человека в беде — это же важнейшая задача организации ССМ! Или, может быть, я ошибаюсь? В этом случае извините меня и быстренько забудьте все, о чем я вам говорил.

Я сел, опасаясь, что мои слова не дойдут, до сердца солдат.

В том, что опасения мои не были напрасны, меня убедил разговор, услышанный мною после окончания собрания.

— В конце концов во всем оказались виноваты мы, — сказал один солдат другому.

— А ты что, ожидал чего-нибудь иного? — заметил другой. — Не знаешь, что ли, два основных воинских закона? Закон первый — начальник всегда прав. Закон второй — если начальник не прав, то в силу вступает первый закон.

Несмотря на то, что весь предшествующий день я провел на семинаре в дивизии, утром, придя в казарму, я решил прежде всего зайти к Индре и узнать, что нового. Возможно, я преувеличиваю, но пока мне еще не удалось избавиться от чувства, что во время моего отсутствия в подразделении могут произойти чрезвычайные события.

Не успел я повесить фуражку, как появился поручик Логницкий.

— Я буду просить перевести меня в другую часть, — произнес он, не успев поздороваться.

Этим приемом он мне начинал действовать на нервы.

— Ты об этом говоришь просто так, чтобы поддержать разговор, или опять появилась причина?

— Вчера ко мне в роту вернули Бартоничека. Разве это не причина? Мне уголовник в роте не нужен.

— Вернули в роту Бартоничека? — спросил я, ошеломленный новостью.

— Его привез прокурор. У него были какие-то дела в городе, и он, когда возвращался, захватил и Бартоничека.

— Так его вернули в роту? Значит, он не уголовник! — воскликнул я обрадованно.

— Пока нет, но будет. Место в тюрьме подождет, пока состоится суд в роте. Поэтому я могу представить, какой у него будет интерес к службе. В караул, значит, придется посылать других… Да мы просто не хотим его!

— Кто еще, кроме тебя, не хочет его? — спросил я угрожающе.

— Комитет ССМ. Вчера у нас было внеочередное собрание. По этому поводу принято решение.

— А проект этого решения предложил ты?! — Я немного сгустил угрожающий тон в голосе.

Логницкий растерялся:

— Предложил, не предложил! Было принято почти единогласно. Против был только Петрачек.

Я пришел к заключению, что этот разговор ни к чему не приведет.

— Пришли его ко мне, — строго распорядился я.

— Петрачека? — Логницкий по-прежнему был в растерянности.

— Бартоничека, — поправил я его. — Даю голову на отсечение, что вы на этом собрании обсудили все, но чтобы поговорить с ним — до этого никто не додумался!

— Не о чем. Того, что мы знаем, нам вполне достаточно. Он был членом хулиганской группы, которая скоро предстанет перед судом. А за такие дела, в которых он замешан, сегодня здорово наказывают. И почему мы должны с ним возиться?

— Ну, чего ты еще ждешь? Я просил пригласить ко мне Бартоничека, — решил я сразу закончить спор. Я был рассержен и не собирался этого скрывать.

Минут через десять появился Бартоничек.

— Давай с самого начала, и не нужно спешить, — сказал я ему и предложил сесть. — У меня много времени, хоть до завтра. — Со временем я, разумеется, преувеличил. — Можешь закурить, если есть что.

Бартоничек не был расположен не только к курению, но, что еще хуже, и к беседе. Я несколько минут не трогал его, и так молча мы сидели друг против друга. Когда молчание затянулось, я напомнил, что вечно мы тут сидеть не можем.

— Я знаю, — сказал Бартоничек. Он долго откашливался и потом с остановками и довольно несвязно начал рассказывать. О том, что однажды на дискотеке сдохла собака и он с однокашниками из гимназии решил ходить на дискотеку в другое место. Дождь лил как из ведра, и кто-то из них предложил найти какую-нибудь тачку, то есть машину.

Бартоничек им открыл одну так, как это делал его отец. Не потому, что в их семье крали машины, просто время от времени к отцу прибегал кто-нибудь из тех, кто потерял ключи, и тогда отец приходил на помощь. Он пару раз брал с собой сына, а Бартоничек-младший внимательно следил, как это делается.

В тот вечер однокашники как следует покатались. Машину без единой царапины Бартоничек поставил почти на то же самое место и думал, что этим все и закончится, однако он ошибался.

Через две пятницы на дискотеке к нему подсел паренек, сказал, что его зовут Марцел Гложник. Он видел, как Бартоничек катал своих друзей на машине, и знает того человека, которому машина принадлежит. И этот человек мог бы отделать Бартоничека до неузнаваемости, в этом он может быть уверен.

Бартоничек стал членом шайки Марцела. Речь не шла о чем-то чрезвычайно опасном, но это было совершенно невыносимо. Как правило, дважды в неделю проводились выходы, и каждый раз в разные районы. Бартоничек открывал машины, парни обкрадывали их. Раза два в месяц Марцел совал ему сотенную бумажку и при этом жаловался, что сейчас хороший японский магнитофон в машине не найдешь, хоть разбейся.

Между тем наступило время выпускных экзаменов. Бартоничек бросился на них с наскоку и в соответствии с этим выскочил как ощипанный петух. На вступительных экзаменах в техникум он провалился по математике и через два месяца был призван в армию. Он был доволен, что избавится от Марцела, всей шайки и упрекающих взглядов отца.

Но однажды в субботу Марцел появился в гарнизоне, пригласил Бартоничека на ужин и потом рассказал ему об «акции столетия», как он выразился. Через неделю-другую они собирались совершить налет на летнюю виллу одного толстосума, который в зимний период туда не ездит.

Уходя, Бартоничек поблагодарил за ужин и пожелал шайке больших успехов в «акции столетия». И тут Марцел сообщил Бартоничеку, что ему отводится важная роль, а потому он обязательно должен прийти. Как он сумеет это сделать — это уж его дело. Иначе все узнают, что он дерьмо и что он обкрадывал машины.