Секретарь райкома партии, к которому пришел Ковалюк, хмурый, с болезненным, желтым лицом человек, выслушал его внимательно.

— Приходите через неделю. Надо поговорить с некоторыми товарищами.

Через неделю сказал:

— В вашей группе были разные люди. К вам лично претензий нет. Работайте, учитесь.

Стало ясно: не только возвышать молодых борцов, как это делал Фадеев, а подтвердить или хотя бы просто разобраться в их деятельности никто в районе не собирается.

Несмотря на это, душу мягко овевает тепло мирных дней. Топятся печи, в вечерних сумерках темнеют хаты, заборы, голые ветви деревьев. Яловые кавалерийские сапоги Ковалюка стучат по мерзлому снегу, покрывающему улицы местечка. Ветер приносит давно знакомые запахи — печеной картошки, костра, мороженых яблок, и ежеминутно пронизывает радостное ощущение: ходи куда хочешь, когда хочешь — патруль не остановит.

За два года пребывания Ковалюка в армии едва ли не все знакомые девчата разъехались кто куда. Они раньше его приобщились к мирной жизни.

О Марине Севернёвой Ковалюк старается не вспоминать: она первая растоптала то, во что он верил, находясь на фронте. Их дружба началась в школе, с фронта он слал ей письма. Там, на войне, Ковалюк считал, что Марина будет его ждать, потому что он смотрел смерти в глаза и не раз мог погибнуть. Одним этим, казалось ему, он заслужил ее верность. Марина, однако, думала по-другому: отвечала на письма и встречалась с военными, которые лечились в местном госпитале. Теперь в городе, где выходит областная газета, Марина учится в педагогическом институте.

Дважды Ковалюк, специально приезжая, встречался с Мариной. Он рассказывал ей о фронте, о боях, о своих ранениях, наградах. В третий свой приход он застал в ее комнате майора. Майор был уроженцем местечка. Марина покраснела, растерялась. Ковалюк распрощался и ушел, успев с гордостью сообщить о том, что он не только студент-заочник университета, но еще и корреспондент областной газеты.

Через месяц он снова приехал в зимний, заметенный снегом Минск. Как корреспондент он сделал немного: напечатал две-три заметки. Самым крупным событием в его нынешней жизни должна была стать первая сессия.

Лекции читаются в строгом, с высоким потолком зале на втором этаже уцелевшего кирпичного корпуса, где находится комнатка заочного отделения. Ковалюк разузнал, что до революции в этом доме была гимназия. Лекторы совсем не похожи на школьных учителей, какими их помнит Ковалюк. Нет, они не опускаются до своих слушателей, из чьих голов за годы войны выветрилось даже то, о чем говорилось в школе, не стремятся разжевать и положить готовое в рот, а бросают в зал высокие, часто непонятные слова, совсем, кажется, не интересуясь, доходит ли их смысл до студентов.

Декан факультета журналистики Лихтарович, в том же заграничном пиджаке с накладными карманами и широкими плечами, изо дня в день, две недели кряду, разглагольствует об Эсхиле, Софокле, Еврипиде и других писателях древней Эллады, живших и творивших почти три тысячи лет назад. Три тысячи лет! А между тем в том, что говорят герои их произведений, нет ничего непонятного — они живут хлопотами, заботами, чувствами, которыми легко и сегодня проникнуться.

Высокий, медлительный доцент Мигай рассказывает о древней Индии. Прежде чем начать лекцию, он подробно повествует о себе, заявляя, что написал книгу по истории Индии, а ее не могут напечатать, потому что нет бумаги. На следующей лекции Мигай разбирает написанную на ту же тему книгу другого автора. Книга напечатана, и Мигай разносит ее в пух и прах, находя в ней преимущественно ошибки, искажение исторической правды. Вывод его недвусмыслен: книгу соперника, подойдя критически, читать можно, но лучше не читать.

Студенты легко с этим соглашаются: зачем читать неудачную книгу? Они старательно записывают лекцию, помня, что Мигаю, а не кому другому придется сдавать экзамен.

Ковалюк приметил: Мария Андриановна, та самая профессорша, что советовала ему поступить сразу на второй курс, нравится всем. Лекции она читает на удивление молодым голосом, можно сказать священнодействует, выказывая крайнюю, доходящую до умиленности приверженность к своему предмету — современному русскому языку, а также к поэту Игорю Северянину, который, по ее словам, явно недооценен нынешним да и предыдущим поколениями. Мария Андриановна читает на память стихи Северянина, они звучные, красивые. Ковалюка, однако, особенно не трогают.

Доцент, преподающий курс основ марксизма-ленинизма, — слепой. Его на лекции приводит жена, а может, сестра, женщина с бледным лицом, одетая во все черное. Страшновато смотреть в лицо преподавателю. Глядя незрячими глазами куда-то в потолок, он излагает предмет доходчиво, интересно.

Что-то притягательное и в то же время печальное есть в облике студенческой аудитории. Таких, как Ковалюк, меньшинство. Заочники в основном люди не первой молодости. На скамейках сидят демобилизованные капитаны, даже майоры, много учителей, учительниц, проработавших долгие годы в школе, но не получивших высшего образования, а также выпускники средних школ, которые из-за войны, да и не только из-за нее, припозднились с наукой.

Дисциплину среди студентов наводить не нужно: как только появляется преподаватель, наступает мертвая тишина. Каждое его слово ловят на лету. Таких, кто просто сидит, равнодушно слушая, нет. По каждому предмету заведена толстая тетрадь, конспекты ведутся всеми.

В зимнюю сессию один экзамен — по основам марксизма-ленинизма. Ковалюк, хоть специально и не готовится, сдает его блестяще. Уже вечером, когда совсем сгустились сумерки, он, услышав, что слепой доцент принимает экзамен, ринулся в аудиторию. Билетов нет, каждому задается вопрос. Словно почувствовав, что еще один студент сидит и ждет, доцент повернулся в сторону Ковалюка. Женщина ему что-то шепнула. Вопрос оказался даже слишком легким: «Победа в Отечественной войне». Как потом выяснилось, этот вопрос преподаватель задавал всем, кто носил шинель.

— Можете подумать, — сказал он.

Особенно думать не требуется. Ковалюку за войну довелось побывать в Восточной Пруссии, в самой Германии, не раз он видел книгу Гитлера «Майн кампф», так же как и сочинение другого фашистского пророка, Альфреда Розенберга, «Миф двадцатого столетия». Они встречались едва ли не в каждой немецкой семье. Нет, он не читал этих книг, хотя немецкий язык еще до войны, собираясь поступать в институт, выучил неплохо, а за войну усовершенствовал. Но место в «Майн кампф», где Гитлер говорит о завоевании новых земель на Востоке, Ковалюк знает наизусть.

Рассказывая об агрессивной политике фашизма, Ковалюк и цитату привел, разумеется, на немецком языке. Это окончательно покорило экзаменатора.

— Отлично! — громко сказал он.

На Ковалюка в редакции посматривают с уважением. Понятно, не за одно только, что студент университета, — за полгода он и в газете достиг многого: стали печататься не только его заметки и корреспонденции — до очерка и фельетона поднялся.

Однако все чаще и чаще подумывает Ковалюк, не перебраться ли в Минск, на очное отделение. Надо учиться, пока молодой.

С радостью едет на полуторамесячную летнюю сессию. Заочников на нее явилось, пожалуй, вдвое меньше, чем на зимнюю: житейские заботы сильнее желания учиться. Те, кто обзавелся семьей, так и ограничились той первой зимней сессией.

Отработав положенные две недели на расчистке города от развалин, разъехались студенты стационара, и полновластными хозяевами наскоро отремонтированных аудиторий, общежитий, размещающихся непосредственно на территории Университетского городка, стали заочники.

Минск понемногу оживает. Жизнь кипит в основном на окраинных улицах — центр в руинах. Зато по главным, центральным улицам видно: город-победитель, разбирая руины, нацеливается при этом на нечто большее, что имел до войны. Уцелевшие закопченные коробки домов, которые еще можно было бы кое-как отремонтировать, вселить туда лишившихся крова людей, уничтожают до основания, собираются, видно, на их месте возводить дома-дворцы.