— Здравствуйте. Я писал вам. Из Калининграда. Я…
— Товарищ Буданов? — Голос женщины дрогнул, дверь широко распахнулась. — Мы с мамой ждем вас. Пожалуйста, проходите!
Ирина Михайловна провела гостя в небольшую комнату, заставленную книжными шкафами, предложила стул, не очень уверенно и смущенно — лишь бы не молчать — спросила, давно ли он в Ленинграде. Буданов извинился за свой, быть может, не ко времени визит и как мог мягче, осторожнее сказал, вернее, попросил:
— Я понимаю, как нелегко вам говорить о брате и отце, и все же вынужден был приехать. Органам Государственной безопасности очень нужна ваша помощь, — он с ударением произнес слово “очень”. — Задержан преступник, — Ирина Михайловна вздрогнула, — повинный в смерти Валентина. Следствию надо знать все о вашем брате, и я прошу…
— Я понимаю, — мягко остановила подполковника Мальцева. — Я так и подумала, когда получила ваше письмо…
Она говорила медленно, глядя куда-то поверх Буданова. Подчиняясь этому взгляду, Зосима Петрович повернулся в ту же сторону и у себя за спиной на стене увидел большой поясной портрет в строгой раме.
— Вот он какой у нас был, наш отец, — услышал он голос Ирины.
Он с минуту — другую рассматривал портрет. Непринужденная, по-домашнему будничная поза… Спокойное, чуть задумчивое лицо… Высокий и открытый лоб ученого, еще точнее — мыслителя… Плотно сжатый небольшой рот под седыми, чуть свисающими усами… И глаза: большие, проницательные.
“Да, он мог бы жить и жить”, — еще раз подумал Буданов. И вопросительно взглянул на Ирину:
— Начнем?
— Да, — кивнула та, и минуту спустя по бумаге торопливо забегало перо чекиста. Рассказ Ирины Мальцевой был коротким.
Что сказать о семье, многие-многие годы спаянной воедино глубочайшим взаимным уважением? Михаил Дмитриевич не выносил хмурых лиц и капризов, зато часа не мог прожить без шутки, без веселого смеха, без того, чтобы не порадоваться хорошему, откуда бы это хорошее ни пришло в их дом.
Влюбленный в профессию лингвиста, Мальцев и детям своим, Ирине и Валентину, привил восторженную любовь к русской культуре, к отечественной литературе, к славному прошлому и героическому настоящему своего народа. Дети, как и родители, любили жизнь.
И вдруг — война…
Отец сразу ушел в Народное ополчение. Мать и дочь готовились эвакуироваться в глубокий тыл. А сын, девятиклассник Валька Мальцев, решил остаться и, как все Ленинградцы, с оружием в руках защищать от врага родной город. Был он в свои семнадцать лет высоким, широкоплечим, чуть сутуловатым парнем, черноволосым и кареглазым юношей с тонким, с горбинкой, носом, с двумя родинками на левой щеке и поперечным шрамом на шее, оставшимся после перенесенной в детстве операции.
Михаил Дмитриевич не пытался отговаривать сына от принятого им решения. Знал: никакие уговоры не помогут. Юноша успел и цингу перенести, и тяжелую контузию во время вражеской бомбежки, и притерпеться к голоду, к холоду блокады. Валентин сам нашел свое место: сначала — бойцом всевобуча, позднее — помощником командира взвода. Вместе с друзьями-комсомольцами он нес патрульную службу на ночных улицах, ловил вражеских диверсантов и ракетчиков, смело тушил фашистские “зажигалки”. Так и уехали мать и дочь в далекие Тетюши, а отец и сын остались на боевом, на военном посту.
— Туда, в Тетюши, — Ирина Михайловна подошла к стеллажу, — ранней весной сорок второго года брат хотел отослать мне несколько книг. Вот эти. Прочтите его надписи, они помогут вам глубже понять душу Валюшки.
Зосима Петрович прочитал:
“…В самые тяжелые дни минувшей зимы, когда было особенно плохо, я по страницам книг уходил в прошлые века, в далекие страны. Из нетопленной комнаты с температурой 2–3° я уносился в пламенеющую Сахару, к берегам великого Нила, где люди изнывали от жары. Я жил с ними одной жизнью, говорил на их языке, подчинялся их обычаям и, возвратясь к действительности, легче встречал ее трудности. Борясь вместе со Спартаком за свободу, бродя со слепым Гомером по Греции, проводя бессонные ночи с египетскими жрецами в заклинаниях и в изучении Вселенной, я ясно видел, что все лучшее, существовавшее с того времени, когда человек стал разумным, создано лучшими представителями этого беспокойного мира. Наша страна, паше счастье тоже созданы прекраснейшими людьми, многие из которых кровью и жизнью поплатились за свои стремления. Если и мне суждено будет отдать жизнь за наше счастье, я не стану колебаться. А ты не грусти сильно и помни, что в исторической борьбе смерть — это слава”.
— А вот еще одна: “Мифы древней Греции”. Он и ее хотел, но не успел отослать.
Не успел, а все же завет свой братский, всю глубину своей любви к людям и всю веру в жизнь сумел донести до сестры: “…Учись у героев этой книги прежде всего настойчивости в выполнении поставленной задачи, смелости, напористости и одновременно чистоте духовной, скромности, нежности и преданности своим товарищам и товаркам, своей Родине. Люби нашу страну, будь готова достать для нее золотое руно и совершить двенадцать подвигов, не уступающих подвигам Геракла”.
— Папа рассказывал, — опять заговорила Ирина, — что виделся с Валей в последний раз незадолго до его отлета в фашистский тыл. Это было в феврале сорок третьего, в лютый мороз, когда отец ненадолго заглянул в нашу квартиру. Он пришел с другом, профессором Федотом Петровичем. И только растопили они печурку изломанными стульями, только принялись греть воду для морковного чая, как стук в дверь, и на пороге — Валька!
Тогда-то Михаил Дмитриевич и узнал о пути борьбы, избранном сыном. Валентин закончил школу разведчиков-диверсантов, стал радистом и готовился к отправке во вражеский тыл.
…Пауза длилась долго. Зимний день за окном начал тускнеть, в комнату все смелее вползали сумерки. Казалось, будто весь дом погрузился в тишину. Наконец подполковник спросил:
— И дальше?..
Ирина очнулась.
— В марте сорок третьего, когда воинская часть отца защищала Пулковские высоты, полевая почта доставила ему сложенное треугольником письмо. Прощальное… Последнее… Вот это…
“Дорогой папка-отец! — начал читать Зосима Петрович. — Очень спешно уезжаю, так спешно, что лишен возможности проститься. Не сердись. Домой больше не зайду. Будь жив, здоров и благополучен. Знамя гвардии держи высоко и не забывай меня. Будем биться до тех пор, пока глаза видят, пока бьется сердце. Биться и побеждать, несмотря ни на какие обстоятельства и слухи! Ну, еще раз жму твою могущественную руку, обнимаю и целую. Ты сказал мне в последний раз, что мы обязательно увидимся, найдем друг друга, чтобы ни случилось. Верю в эту нашу будущую встречу. Так до лучших дней и радостной встречи. Твой сын”.
И опять пауза. И еще один, очень осторожный вопрос чекиста:
— Это все?
— Нет. — Ирина Михайловна подошла к письменному столу, включила лампу, достала из ящика стопку каких-то бумаг и начала бережно перебирать их. — Я слышала от отца, что оба они не только верили, но и жили надеждой на встречу.
И папа очень верил во встречу. Ждал его всю войну, продолжал ждать и в послевоенные годы, когда даже мы с мамой совсем потеряли надежду. Ведь Валя поклялся встретиться, а он никогда не нарушал своего слова. И они встретились… Отец нашел его… Вот так…
Ирина Михайловна протянула подполковнику старую, исписанную разными карандашами записную книжку. Буданов принялся торопливо перелистывать страницу за страницей. Записи слов, поговорки… Тексты старинных песен, еще бытующих в стародавних деревнях Псковщины… И наконец:
“…Это он, Валентин. Мой сынок, близкий, родной, маленький и большой… Это его ноги, я узнаю их среди тысячи других, даже очень похожих… А вот его вставной зуб. Помню, мы вместе ходили к дантисту… Я вижу след операционного ножа у подбородка. Валюшка был еще совсем ребенком, когда понадобилась эта маленькая операция… Как могу я тебя не узнать, Валька, родной мой!”
Медленно перевернул Зосима Петрович эту последнюю страницу. Бережно опустил блокнот на край стола.