Она сама спохватилась и выразила тревогу:

— Мы ушли из казармы, а те… вдруг они…

— Что?

— Человеку надо… Он должен знать, что у него есть место, куда можно вернуться.

— Не бойтесь, — ответил он туманно, но уверенно, — в казарму они не пойдут. Ничего хорошего там для них нет, Скорпион об этом знает. Кстати, стрелять вы хоть умеете?

— Нет. Никогда не стреляла.

— Хотите научиться?

— Зачем? Я никого не смогу убить.

— Что ж, может, и верно, может, вам и не надо.

— А вы их отпустите, если они соберутся плыть?

— А что я могу сделать? — он помолчал. — Пусть плывут. Мне кажется, не доплывут они…

Он подумал еще о том, что Скорпион не удержится и, даже получив все необходимое для плавания, попытается разделаться с сержантом здесь, на острове, чтобы скрыть концы в воду. Они стоили друг друга, эти два человека. И можно сказать, что, не зная друг друга, очень хорошо друг друга понимали. Жизнь разломилась, как магнит, а эти двое, как два полюса, испытывая острую непримиримость и отвращение, были вынуждены находиться на забытом богом клочке земли, сталкиваясь магнитными силами неприязни. Скорпион в первый момент растерялся, не понимал, почему сержант не разделался с ним сразу после выхода из штольни или в первую же ночь. Скорпион думал, что так и случится. Так бы и было, сержанту нужен был повод, а Скорпион не дал этого повода, ничего не предпринял и тем самым избежал смерти от сержантской пули. И, несомненно, воля Скорпиона была надломлена еще там, при неудачном нападении в штольне. Механизм зла не смог одолеть механизм добра, потому что добро сержанта было не просто добро непротивления, а четко осмысленное человеческое добро, уложенное в строгий футляр физического здоровья и силы. Разум, душа этого невзрачного на вид солдата были по-детски чисты, нетронуты и столь же энергичны, как и его тело. Нужны были исключительные обстоятельства, чтобы они проявились во всей гармонии: разум, как доброе начало, плюс сила, способная осуществить разумные указания. Это и почувствовала женщина. Его слова, движения, взгляд окружали ее, проникали в сердце и успокаивали.

— А вы не боитесь? В смысле, вы никогда не испытываете страха? Вы всегда так уверены?..

Вот и сейчас он сидел спиной к морю, хотя естественнее было бы наоборот, но женщина предположила, что так ему удобнее: те, пятеро, могли появиться только с одной стороны, эту сторону он и взял под наблюдение. Автомат, к запаху которого женщина уже привыкла, лежал на камне за его спиной.

— Таких людей, наверное, нет, кто не испытывал страха.

Простой ответ показался женщине особенным, словно об этом говорилось впервые. Но, может, так и было, потому что сержант говорил сейчас не по долгу службы, а свободно, от души, иногда останавливаясь, подбирая слова, не для эффекта, а для точности. Чувствовалось, что человек «соскучился» по словам, и женщина с удивлением слушала, совсем забыв о собственной «учености». А сержант говорил, и мысли его были не новы, и отнюдь не оригинальны, но привлекательны уже тем, что звучали из уст незаметной единицы человечества — солдата с автоматом. Он закурил и продолжил:

— Страх ко всем приходит. Наверное, к разным людям по разным причинам. До этого, скажем, случая у меня не было причин для страха, для растерянности, раскола оболочки разума, его воли, когда душа, а может, и не душа, а что-то другое начинает вытекать через трещину. Надо суметь собраться и залепить эту трещину. Ведь страх в основном возникает перед смертью, перед тем известным явлением, когда мы понимаем, что привычное явление, жизнь, может прекратиться. Может быть, все и не так, ведь есть же люди, добровольно обрывающие собственную жизнь, но и это, наверно, не значит, будто самоубийцы очень храбрые люди. Я почему говорю о смерти? Потому что страх смерти для большинства, наверное и для меня тоже, самый значительный страх, если можно так выразиться. Мы все боимся умереть. Но мы ведь все точно знаем, что когда-то умрем. И этого мы не боимся. Значит, мы боимся умереть в следующую секунду! Мы боимся именно того, что в следующую и до самой последней секунды живем, вернее, до предпоследней. Страх, который полностью развалит здание разума в последнюю секунду, это уже не жизнь, это фактически смерть. Риск, который обычно приписывают храбрым людям, это вовсе не риск, то есть это непринятое: «Эх, была не была!», а совсем другое. Человек, идущий на риск, твердо уверен, что случится именно так, как ему хочется. Он уверен, хотя, может быть, и не способен к действию, на которое решается. И вот тут получается непонятное: случится или не случится? То есть что такое везение — случай или закономерность? Мне кажется, все-таки случай. Ведь если в жизни весь прежний выигрыш делать ставкой и повторять так еще и еще — неминуемо придешь к нулевому результату. Везучие так не делают, оставляют впрок нечто или прекращают игру сразу же после выигрыша. Их останавливает страх, они попросту не уверены. В штольне я выиграл, но продолжаю игру. Обстоятельства заставили. Прекратить в моем случае игру — это не выйти из игры, нет, мне не дадут… Прекратить игру — значит уничтожить Скорпиона. Это меня заставит сделать страх, только страх, когда появится прямая угроза моей жизни. Или вашей, — добавил сержант, не глядя на женщину. — Напугал я вас? Нет? Это я все говорю к тому, чтобы вы не имели иллюзии в отношении тех людей, которые сейчас сооружают ковчег. Помощничков себе Скорпион подобрал не отпетых. Если допустить, что он доберется до материка, то знаете, что он в первую очередь сделает? Придушит своих сообщников — дальше они ему будут мешать, а мертвые не разговаривают.

— Но если вы уверены, то…

— Что ж вы не договорили? — сержант усмехнулся. — Могу за вас договорить: то почему не закончу игру?

— Нет. Не совсем так, — смутилась женщина, — но… А в самом деле, как тут поступить?

— Захватить их ковчег и отправиться вдвоем! — засмеялся сержант. — Хотите? Не надо. Это все равно, что их отпустить с богом, пусть плывут! Надо убедить Скорпиона, что я так и намереваюсь сделать. Вот только как быть с вами, я не знаю…

— Я вам мешаю?

— Н-нет… Не то. Наоборот, вы мне не мешаете. Но, признаться, не будь вас, дилемму: отпускать или не отпускать Скорпиона, если, конечно, он сам намерен покинуть остров, мне было бы намного проще решить. Впрочем, что я говорю? Не будь вас — мне бы и решать было нечего… Все было бы уже решено.

— И как? — словно бы не понимая, спросила женщина. Ей почему-то нестерпимо захотелось узнать больше об этом молодом человеке, на которого она смотрела теперь совсем по-иному. Он как-то приблизился и стал ей интересен. Видя, что сержант медлит, не понимая вопроса, пояснила: — Каково было бы решение, если бы меня не было?

— Не было бы вас, не было бы штольни и не было бы меня, — сержант словно бы уклонился от ответа, который готов был высказать, и повторил очевидное, но ответ прозвучал так, словно он робко произнес признание. — И я буду, пока есть вы.

Голубое небо, голубая вода, голубые глаза. Пусть безумие! Пусть сумасшествие! Пусть! Она потянулась навстречу заливавшей голубизне, вызвав в памяти ощущение запаха шепота его губ, желая воображение обменять на действительность, и закрыла глаза, погружаясь в эту неумолимую голубизну, выдыхая на его губы совсем уж бессвязные слова:

— Пусть будет… Я верю вам… Пусть будет, как вы хотите.

И прошло некоторое время, прежде чем она почувствовала, что сержант словно бы сопротивляется ее внезапному чувству и как-то беспомощно обнимает, целуя ее. И женщине вдруг сделалось обидно и стыдно за собственные слова, которые и впрямь были, наверное, на грани бесстыдства, и, охладев от жары и забытья, она прислушалась к тому, что было вне ее, открыла глаза и увидела его зрачки, странно сужавшиеся и расширявшиеся, словно подбиравшиеся к ней. Она готова была уже сказать или сделать неприятное и обидное, даже оскорбительное, для чего и отвернула лицо в сторону, как вдруг опять густой, сладковатый, тяжелый, удушающий запах возник, и угрожающей аллегорией перед глазами выросла его рука, сжимавшая автомат. Она все поняла и засмеялась освобожденно и весело. Она все поняла! Но смех был слишком неожиданным для сержанта, словно от удара, он вздрогнул, и зрачки его стали маленькими и острыми. Не давая ему встать, она обняла его за шею и, целуя часто и много, тихо улыбалась, а потом вдруг проговорила, став серьезной и спокойной: