«Ложись!» — крикнул сержант, но она продолжала бежать, а заключенные попадали.

Преследования не было, но женщина бежала мимо, никого не видя. Сержант бросился ей наперерез, остановил ее.

— Что там? Говорите спокойнее.

— Все мертвые… Все лежат мертвые… Все, все! — произнесла и осела на землю без сил и без сознания.

«Если она умрет, то… и мне незачем жить теперь…» Почему это подумал — неизвестно. Подумал — и все. Лихорадочно перебирал пальцами по ее тонкому запястью. Пульса не было. Но увидел на шее слабенькую голубоватую жилку — есть, стал ощущать едва уловимые ритмы жизненных токов. Обморок. Жива.

Но надо было не терять контроля и над окружающим.

— Щуплый! Да-да, ты! Сходи узнай, что там делается!

— Я не пойду, начальник! Я… боюсь.

— А ты? — посмотрел на гробокопателя.

— А я — что, рыжий?

Сержант плюнул с досадой. Оставлять женщину нельзя. Пропади оно все пропадом! Вспомнил, что во фляге должна остаться вода. Побрызгал осторожно на лицо и на шею, смочил ее лоб. Веки дрогнули, она вздохнула и открыла глаза.

— Выпейте воды. Правда, она уже теплая.

Какое это имеет значение? Тьфу! Не то он говорит. «Теплая»! — как будто он мог предложить газировку со льдом.

Она пила, неловко захватив краешек горлышка фляги губами, хотел помочь — наклонил больше фляжку: вода потекла мимо. Надо было приподнять ей голову. Досадовал на себя за неловкость!

Женщина пришла в себя, но забыла, где она и что с ней, и не понимала, о чем ее спрашивает этот человек, но потом опомнилась, повторила, что видела мертвецов, живых не видно.

— Наверно, все умерли. Слышите: никаких звуков…

Она говорила очень тихо. Заключенные встали и приблизились к ним на несколько шагов.

— Назад! — гаркнул сержант и машинально выпустил короткую очередь.

«Не то делаю! Не то… — растерянно соображал он. — Хорошо еще, что не задел никого. Нервничаю. Мог и убить с дуру…» Наверное, он был очень добрым человеком, если так подумал.

— Вы идти сможете? — сержант принял решение. — Или побудьте здесь, спрячьтесь вон в тех кустах и ждите.

— А вы?

— Я посмотрю. Мне надо проверить все…

— Я с вами!

— Встать! — скомандовал пятерым подопечным. — Вперед, марш!

— Куда, начальник?

— В зону. В барак по своим местам.

— Но если там…

— Прекратить разговоры! По два в ряд, Скорпион сзади, и не оглядываться. Шаг в сторону — стреляю.

Солдаты, офицеры, надзиратели лежали неприхотливо и безропотно. Где попало. Как попало. Ничком, навзничь, боком… Жутко выглядела площадка у караульного помещения и контрольно-пропускного пункта — здесь было больше всего неподвижных тел.

— Война, наверно… — предположил кто-то из заключенных то, что было у каждого в мыслях.

— Но какому идиоту вздумалось бомбардировать этот вшивый остров?

— Ничего не разрушено… Только люди…

— Может, газом? Сержант, как ты думаешь?

— Никак! Проходите!

— Куда?

— Повторяю: по своим местам.

Он открыл засовы на дверях КПП, ждал.

— Ты рехнулся, начальник! Там мертвяки, отсюда видно: вон, лежат…

— Проходите, пока я вас здесь не уложил.

Сержант не шутил.

— Отойдите подальше и отвернитесь, — обратился он к женщине.

— Зачем? — не поняла она.

Сержант взял автомат на изготовку.

— Групповое неповиновение — я вынужден…

— Что вы хотите делать? Это бесчеловечно! Они же безоружны!

Ей показалось, что этот солдат сошел с ума. В данной обстановке — совсем не удивительно. Это была какая-то непонятная ей жестокость, необходимость которой она не видела. Обстановку разрядил Скорпион.

— Не стреляй, начальник. Мы повинуемся, — он первым шагнул в зону, за ним прошли остальные четверо.

Сержант запер засовы. Сделал это механически, формально: не мог он один обеспечить охрану пятерых заключенных круглосуточно. Сержант не знал, что произошло на острове и вообще в мире. Не знал, когда сюда придут люди. И придут ли они вообще? Может, сегодня, может, завтра. А может… Доставил заключенных в место их пребывания, не им, сержантом, определенное, но узаконенное, и, сделав это, выполнил последний отданный ему приказ. Если поступит другой приказ — он выполнит и его, а теперь до нового приказа он вправе поступать, как подскажет его гражданская совесть. Но совесть ничего не подсказывала. Этот солдат был хорошим исполнителем приказов — и не потому, что любил их исполнять или боялся нарушить — нет, сержант не любил свою службу, но признал ее необходимость и неизбежность в своей жизни. Служил по поговорке: не напрашивался и не отказывался. К этому он привык с детства, которое без отца и матери было, возможно, немного жестким, но сержант не знал другого. Сравнивать ему было не с чем. Не понимал он хныкающих здоровых юношей, мучившихся в солдатской жизни от неудобств, и не жалел этих «маменькиных сынков». Сочувствовал им в душе, но не жалел, стараясь не быть к ним жестким. Сам он переносил эту жизнь легко, как ему казалось, и спокойно. Иногда было и тяжело. Ну и что? «Жизнь вообще — трудная штука, — думал он. — Все временно, и все неизбежно — и трудности тоже». То, что с ним случилось теперь, было одной из несуразных трудностей жизни, через которую надо пройти.

Он подумал, что неплохо бы найти сейчас кого-либо из живых офицеров, кто взял бы на себя ответственность отдавать приказы и распоряжения, а сержант согласен остаться исполнителем этих приказов. Коллективная воля, сконцентрированная в инструкциях и законах, все то, что касалось его службы на этом острове, было хорошо известно, но в данном случае потеряло свою неумолимую силу и правду, и сержант с тоской сознавал, что желание остаться в гармонии с законом и своей совестью будет нарушено не по его вине. Даже в этих необычных обстоятельствах те пятеро не могут быть его друзьями и товарищами. Уйти с этого острова не смогут, но, вероятно, попытаются. Почему же он растерялся и не знает, что делать? Надо все предусмотреть. Эх! Найти бы какого завалященького, живого лейтенантика… Но, видно, придется обходиться собственными силами и разумом.

Собрать оружие. По крайней мере — все патроны, пока Скорпион не одумался и не начал действовать.

Вахтенный на КПП лежал в углу между столом и стеной, и сержант довольно долго провозился, пока расстегнул кобуру и вытащил пистолет: он хотел это сделать осторожно, чтобы не слишком беспокоить покойника.

На улице женщина настороженно ждала его появления. А после недавнего намерения сержанта расстрелять заключенных он ей стал казаться таким же страшным, как все, что она видела вокруг. Он, не понимая ее отчужденности, относил ее состояние к общей растерянности перед ужасающим видом смерти, овладевшей островом. Не зная, как ободрить ее — да и можно ли было этого достигнуть? — сказал только:

— Держитесь. Мне надо обойти все.

И пошел, осматривая все помещения штаба колонии, квартиры офицеров и вольнонаемных служащих. Трупы, трупы, трупы… Похоже было, что умерли все одновременно в результате какого-то сверхмощного излучения. При виде мертвых женщина вздрагивала, приближалась вплотную к сержанту и ни на шаг не отходила, кроме тех случаев, когда сержант приближался к лежащим. Преодолевая страх и напряженное отвращение к смерти, он иногда поворачивал тела, чтобы взять у мертвецов ненужное им оружие или убедиться, что оружия нет. В голове его цедились, обрывались и падали повторяющиеся капающие мысли: текли — падали — расплывались, соскальзывали — исчезали, появлялись вновь. Кап… кап… кап-кап!.. кап… Где-то висела ледяная мокрая и скользкая глыба страха, от нее струилось холодное проникающее скольжение. Он не видел эту глыбу, но ощущал змеиное присутствие, угрожающую затаенность бесплотного чудища — в обычной жизни оно называлось абстрактно: смерть. В своем апофеозе смерть превратилась из абстрактного понятия в реальное ощущение неотвратимости, она была слишком огромна и несоразмерна с коротеньким отрезком времени, который в сознании определяется словом жизнь, и поэтому терялся смысл и понятие последнего.