– Павленко, как раненые?

– Немец ничего, – санитар понизил голос и продолжил, – а наши плохо. У сержанта жар, я раны, как мог, почистил, но тут хирург нужен. Станчук же совсем плохой – из шести картечин я только четыре удалил, две в брюшной полости мне не достать. Боюсь, что не выживет.

– Хреново. Ладно, пойду проведаю.

В землянке уже успел настояться неприятный больничный дух. На мой взгляд, больничный дух бывает двух видов – обычный, когда пахнет какими-то лекарствами, карболкой и хлоркой, и плохой, когда к этим запахам примешивается запах страданий и смерти. Вот сейчас здесь стоял именно второй. В таком даже не сильно больным людям не стоит долго находиться, ущемляет он желание выздороветь, это я прямо шкурой чувствую.

– Привет выздоравливающим. Извините, без гостинцев. Рассказывайте, как дела.

Внутри было темновато, несмотря на открытую дверь. Станчук лежал в глубине, сержант же с немцем устроились недалеко от входа. Байстрюк лежал на нарах, а Вальтер сидел у него в ногах.

– О чем секретничаете, никак господин Мельер агитирует за вступление в НСДАП?

– Никак нет, товарищ боевой секретарь. – Вид у Жорки был так себе – бледный с мокрым от пота лицом, он лежал на боку, морщился, но продолжал шутить. – Вальтер меня немецкому обучает. Выполняет, так сказать, комсомольское поручение.

– И как успехи?

– Скажем так – есть, и главное будут.

– Хорошо, продолжайте, я пока с Борисом поговорю.

Тот самый неприятный дух шел как раз из глубины землянки. Ранения в живот вообще пахнут отвратительно, и никакие запахи лекарств и антисептиков перебить это не могут. С учетом того, что Станчук лежит здесь менее суток, миазмы еще не набрали своей тошнотворной плотности, но процесс интерполяции давал неутешительные прогнозы.

– Ну, ты как, Боря? – Присев на край нар, я взял мокрую тряпку, что лежала рядом, и обтер пот с его лица. – Гляжу, не стонешь, проявлять сочувствия не требуешь, то есть держишься молодцом.

– Не надо, товарищ командир, я же понимаю все – с такими ранами меня и на Большой земле хрен выходили бы. Гаврилов, бля, дурак и сволочь. Если бы не этот осел…

– Боря, сожалеть о том, что случилось, контрпродуктивно. Придется принять как данность.

– Да понимаю я, но обидно ведь. До смерти. А до нее уже недолго осталось. Вот только успокаивать меня не надо и рассказывать, как я поправлюсь, тоже – кишки мне порвало, а «доктор» наш, назначенный по комсомольскому призыву, тут совершенно, как вы говорите, некопенгаген. Поэтому дайте мне слово, что письмо мое попадет к родителям, пусть они знают, что их сын погиб не в немецком лагере, а сражаясь с фашистами. Только не говорите, что смерть моя была нелепа и совершить я ничего не успел. И Катька, сестра младшая, пусть гордится…

На глазах у бойца выступили слезы. Тяжело умирать, когда тебе нет и двадцати лет, когда тебя выдергивают из лап смерти, дают надежду, но старуха опять находит тебя. Дрожащей рукой парень протянул мне свернутый треугольником лист бумаги с адресом.

– Хорошо, Боря, уйдет на Большую землю с первой же надежной оказией, только ты заранее не сдавайся. Что от меня потребуется, чтобы письмо дошло, сделаю, но шанс, что вернешься сам, есть всегда. Знаешь такое изречение: пока живу – надеюсь? Вот и ты надейся, не раскисай. Может, тебе помочь чем, переложить поудобнее, принести чего?

– Не надо, командир, Пашка все сделает.

– Ну, не прощаюсь…

– Спасибо.

Надо срочно отойти в сторону, потому как слезы на глазах командира не вселяют оптимизм в подчиненных.

– Вальтер, иди на улице посиди, мне надо с сержантом поговорить.

Немец вскочил, отдал честь и выметнулся.

– Как он?

– Да вроде нормально, а что такое?

– Не собирается нас покинуть?

– Да не заметил ничего такого, вообще, это Ермолова работа.

– Это работа всех, а Ермолов за нее ответственность несет. Ладно, мил-человек, расскажи, как ты нам чуть операцию не сорвал.

– Вот не виноватая я. Сижу себе, значит, на мотике, похмельного изображаю, а тут немец из-за угла и чего-то меня спрашивает. Ну я морду пожалостнее скроил и в сторону его ручкой эдак, типа не до тебя сейчас. А этот хрен с горы ко мне, и еще чего-то балакает. Ну чего делать? Я головой мотнул, ну вроде как соглашаюсь, сую руку в люльку, достаю «шмайсер» и практически в упор его короткой. Тут же длинную по немцам с «максимом», ну или как он у них называется.

– Эмгэ ноль восемь.

– Ну да. Потом соскакиваю, пока по мне часовой у въезда шмалять не начал, хватаю мешок с гранатами и к казарме бегом. Часовой шмальнул, да не попал, а вот пулеметчики с вышек достали. Кто-то из них мне ногу и прострелил. Хорошо, стрелки всех быстро поснимали, не то они б из меня окрошку сделали. Ну как потише стало, наши станкачи подключились, я сразу за связку схватился…

– Даже перевязаться не попытался?

– Да не до того было – немчуру надо было срочно глушить. Связка так рванула, что меня чуть через стену не сдуло. Я ползком к следующему окну, пулеметы казарму-то насквозь дырявили. Бросил одну гранату, а как следующую начал бросать, гляжу – из окна немецкая «колотушка» летит, ну я ноги в руки и ходу оттуда на четырех. Если бы нога целая была, то, честное комсомольское, сбежал бы, а так… В общем, зацепило меня двумя осколками, хоть я и залег. Ну а дальше вы выскочили.

– Понятно, его величество случай… Ну, хорошо, давай быстрее приходи в норму и в строй. Пойду дальше руководяжничать.

Выйдя из лазаретной землянки и пройдя десяток шагов, вдохнул и выдохнул полной грудью, освобождаясь от неприятных запахов. Надо еще раз на карту взглянуть, прикинуть театр военных действий к натуре. Не нравится мне, что гадим мы там, где живем, уж очень легко нас вычислить. Справки конфискационные на какое-то время немцев могут ввести в заблуждение, но боюсь, очень ненадолго. Надо сместить область активных операций на юго-восток. Жаль, место дислокации саперов в этом случае выпадает из сферы действия, ну да пусть пока живут.

Не заметил в думах тяжелых, как прошел час. В сознание меня привело легкое покашливание за спиной. Кто это у нас тут, в дебрях лесных, такой деликатный? Смотри-ка, капитан, однако.

– Товарищ капитан, у вас интеллигентов в роду не было?

– Отец преподает в политехе, тетя – театральный критик, дед по материнской линии был профессором, умер в гражданскую. А что?

– Да так, прискорбно это все. Ну да не до того сейчас, что там у вас за история с попыткой бунта?

– Какого бунта? – Глаза Нефедова сделались круглые, и он начал на глазах бледнеть. Вот же, блин, интеллигенция, с первого же наезда поплыл, и как он до капитана дослужился?

– Матвеев не распространялся, сказал, что вроде все уладилось, но я хотел бы услышать подробности.

– А, вы об этом. Не было никакого бунта, – видно, капитан слегка успокоился и решил нагадить начальству в мозг. – Есть у нас два лейтенанта – Тихвинский и Калныш, точнее, первый младший военюрист, а второй техник-интендант второго ранга. Не знаю, по какой причине они со старшим сержантом сцепились, но ничего такого не было. Вопрос мною решен.

– Совсем?

– В каком смысле?

– Гарантируете, что проблем с ними не будет?

– Товарищ командир, ну как я могу такое гарантировать? Я вообще не представляю, какие проблемы появятся уже сегодня вечером. Одно могу обещать – приложу максимум усилий.

– Хорошо, списки принесли?

– Да, вот они.

– Что с немецким языком?

– Пятеро могут изъясняться. Тихвинский утверждает, что владеет свободно, с каким-то там акцентом – васт… вист…

– Вестфальским?

– Вроде да.

– Надо послушать этого шепелявого.

– А откуда вы знаете, что он шепелявит?

– Догадался. Значит, точно вестфальский. Так, капитан, пойдем, я тебе кое-что покажу. Старшина еще не вернулся, значит, время у нас есть.

Повел я капитана не куда-нибудь, а в арсенал, значительно похудевший вчера вечером, но не утративший актуальности. Стрелковку я ему показывать не стал, а сразу подвел к нашему артпарку. Нефедов впечатлился. Сначала. То, что замки к сорокапяткам присутствуют, его обрадовало, хотя сразу определил, что не родные, профи, однако. Что прицелы придется прилаживать с помощью зубила и чьей-то матери, не испугало. Не обрадовало его наличие и номенклатура боеприпасов. А вот когда он добрался до минометов… Тут оказался больше огорчен я.