– Да, непорядки у нас, – заметно хмелея и уже не улыбаясь, беспрерывно говорил непрошеный гость. – А виноват во всем Хлынов Алексан Алексаныч. Гордый человек. Опыта никакого. Ему бы у меня учиться. Как-никак восемнадцать лет в Арктике. Не люблю Большой Земли. Суеты не люблю, ненавижу… Я тишину люблю… и порядок… А здесь? Разве это порядок? Начальником поставили молокососа, который девочку с толку сбивает… Гордый очень этот начальник полярной станции… а быть ему здесь, вроде, и не к чему. Опыт полярный у меня, товарищи, достаточный. Я метеорологом был, и механик я, на все специальности, и радист исправный. Характер у меня правильный. Дисциплина будет, здорово живешь! Хозяин я, нутром хозяин. – Он сжал неожиданно большой для такого хлипкого человека кулак. – Бывало, и не с таким хозяйством справлялся… Коровы, кони! Люди завидовали!.. У меня и здесь от работы отлынивать не посмеют…

– Ваше здоровье, еще разрешите? Премного благодарен. Вот и думаю я, что надо государству копейку сберечь. Решил я в порядке соцсоревнования и ударничества взять на себя совмещение профессии. Будьте благонадежны – и с маяком справлюсь, и полярную станцию под опеку возьму. Товарища Хлынова Алексан Алексаныча примите на другое использование… а девочку оставьте. Я ее вымуштрую. Медвежью шкуру я ей еще летом подарил, самую крупную, самую отменную… Но не для этого дарил, не для этого… Прошу и от меня принять шкурки-то… вроде, будет, как сувенир… На память… об Арктике.

Проводив наконец нежданного гостя, капитан попросил меня съехать вместе с ним на берег.

К утру туман не раздернуло, но капитан все-таки приказал спускать «Петушок».

Катер шел на певучий рев маяка. Берега не было видно. Зажженные огни «Седова» тускнели и наконец погасли.

Кунгас, тащившийся на буксире, был едва заметен.

На берегу нас встречали Суетин и Хлынов, начальник полярной станции. Это был медлительный человек с рыжей бородой и светлыми, голубыми глазами, неожиданно юными на этом обросшем лице.

– Сперва ко мне на маячок прошу, – забегал перед капитаном Суетин. – По знакомству, так сказать. Алексан Алексаныч и сам ведь сознается, что скуповат. У него все по норме. Он, верите ли, куропаток настрелял, так и то в мясной паек зачислили… Разве неправду говорю, Алексан Алексаныч? А?

– На куропаток подотчетные заряды ушли… – хмуро ответил Хлынов. – А мясного пайка для полярников вполне хватает. Никто не жалуется.

– А кто на вас жаловаться будет? У маяка свой собственный бюджет. Я к вам некасаем. Товарищ капитан, и вы, товарищ московский, прошу, уважьте, загляните на маячок.

– Мы сначала пройдем на полярную станцию, – не глядя на него, сказал капитан.

Суетин исчез, словно растаял в тумане.

– А мы ждали вас только через час, – сказал Хлынов и, вздохнув, добавил: – Заждались мы вас…

Домик полярной станции внезапно вырос перед нами. Совсем близко, сотрясая мутный воздух, заревел гудок. Потом смолк. В ушах гудело. Вдруг мне показалось, что я слышу какую-то удивительно знакомую мелодию… Звуки рассыпаются сверкающей дробью, мощные аккорды звучат один за другим… Какая сила! Какой блеск!

– Это наша полярница Верочка Смирнова играет, – пояснил Хлынов. – Она не знает, что мы уже идем. Она сейчас перестанет.

– Тише, вы! – возмущенно остановил его капитан.

Борис Ефимович стоял, приоткрыв дверь в сени, боялся пошевелиться. Лицо его преобразилось. Такое лицо бывало у Бориса Ефимовича тогда, когда он играл сам.

– Второй концерт Рахманинова, – почти с благоговением произнес он.

Мы трое стояли в сенях до тех пор, пока музыка внезапно не оборвалась.

– Верочка у нас пианистка, – извиняющимся голосом пояснил Хлынов. – В Арктике она попала на полярную станцию, где пианино не было… А у нас рояль. Весной разрешение получила. Перевели ее на работу к нам, и она переход на лыжах сделала от фактории, куда ее подвезли на тракторе, до нас километров шестьдесят. Музыкальный техникум окончила. В консерваторию будет поступать. А работает хорошо… По специальности метеоролог…

– Где же она? – спросил Борис Ефимович, входя в кают-компанию.

Перелистывавшая ноты девушка вскочила, зарделась вся.

– Здравствуйте, капитан, – сказала она, протягивая руку. – Вы простите – я не знала… Мы тут, несколько островов, самодеятельный концерт готовим. Каждый остров с каким-нибудь номером выступит. Вот я и готовилась… Простите…

– А мне сказали, что вы в консерваторию готовитесь.

– И в консерваторию тоже, – кивнула девушка.

Капитан уселся сам и усадил девушку.

– Это как же так… Вы мне расскажите… Я ведь тоже музыкант. Я на аккордеоне играю, потому что на «Седове» у нас сейчас пианино нет. Это как же вас вместо консерватории да в Арктику занесло?

Девушка совсем смутилась.

– Я так решила, товарищ капитан, – сказала она, оглядываясь на нас с Хлыновым, – я временно в Арктике… Когда он пошел в армию, я сказала, что пойду в Арктику… Он писал, что скоро вернется. И я через год вернусь.

– Это вы про мужа?

– Нет, я не замужем. Мы поженимся, когда оба вернемся.

– Чудачка, так зачем же вам Арктика понадобилась?

– Может быть… Мне хотелось поработать где очень трудно, и я нисколько не жалею, что поехала. Арктика всегда казалась мне такой замечательной!

– Только казалась?

– Нет, что вы! – спохватилась девушка. – Я сейчас вам что-то покажу. Я не знаю, может быть, это совсем и не нужно, но это так интересно… – Она выбежала в небольшую комнату, дверь которой выходила в кают-компанию.

Хлынов пошел распорядиться о завтраке.

Капитан многозначительно посмотрел на меня.

Верочка вернулась с тетрадкой и альбомом в руках.

– Я вот сюда все записываю, что наблюдаю… Когда что случается у нас на острове, какие прилетают птицы, какие попадаются рыбы… Вот паука удивительного поймала. Я зарисовала его. Он едва на тарелке умещался. Я его хотела сохранить, но он высох и рассыпался… Вы не знаете такого паука?

– Паук-плавунец, – сказал капитан, посмотрев на рисунок.

– Ну вот, а я думала, что открытие сделала. Я сказала, что Суетин – тут есть такой, – что он на этого паука походит. Что тут было! – и девушка весело рассмеялась.

У капитана были дела с Хлыновым. Надо было сверить ведомости доставленных продуктов. Обычно это входило в обязанности второго помощника, но сейчас Борис Ефимович почему-то взял это на себя. Я должен был помогать ему. Оба мы «плавали» в таком деле и все время путались, а Хлынов был человек дотошный и требовал, чтобы все было сделано, как следует.

– Вы давно здесь? – как бы невзначай расспрашивал его капитан.

– Второй год. Я прежде с семьей в бухте Рубиновой жил. Мальчишка у меня подрос. В школу пора отдавать. Вот первый год без семьи живу.

– Скучаете? – спросил капитан.

Хлынов улыбнулся.

– Смешно сказать… Зарок дал бороды не брить, пока с семьей не свижусь. Думаю перебраться на Диксон. Там и школа есть. А из Арктики уходить – сил нет. Вот посмотрите, какой у меня мальчонка… – он достал из письменного стола фотографию жены и ребенка.

– Как живете здесь, дружно?

Хлынов махнул рукой.

– На полярной станции живем очень хорошо. Есть у нас еще радист и радистка. Поженились у нас. Жаль, вы их увозите. Но им повезло – опять вместе будут. Маяк вот только у нас поблизости… беспокойный, – нахмурился Хлынов.

– Гудит? Так ведь скоро навигация кончается…

– Не гудок беспокоит… Собаку нашу смотритель пристрелил. Уж не знали мы, как Верочку утешить. Хороший был пес. Не давал он Суетину к Верочке приближаться. Она без этого пса на метеоплощадку никогда не ходила… Вот Суетин и пристрелил.

– Вот как, – помолчав, проговорил капитан.

Я остался в кают-компании с Верочкой, а капитан пошел в радиорубку познакомиться с уезжающими радистами, поговорить с ними, как они прожили тут зиму.

Потом вместе с капитаном мы зашли на маяк и после его осмотра сидели в комнате смотрителя, неряшливой, очевидно к нашему приходу наскоро прибранной. В ней пахло плохо выделанными шкурами.