– Вот завтра поутру и покукуете вдвоем на мосту Кукушкине.
И утром к профессору Кунегину явился человек лет пятидесяти с былой военной выправкой:
– Разрешите войти, товарищ профессор?
– Входите, входите, товарищ Ланской. Подполковник, кажется? Вам известно направление моей работы?
– Так точно, товарищ профессор.
– Лазерная электронно-вычислительная машина уже «заряжена», если можно так выразиться, музыкой Шопена, Скрябина, Шуберта, стихотворениями многих поэтов, психологическими этюдами Стефана Цвейга.
– Хорошо бы еще Бетховена вспомнить. Исполин!
– Бетховен? Да!.. Гора! Горный хребет! Им займемся, не возражаю. Но пока вспомним Шопена. Он подобен горному ущелью, цветущей долине, куда сбегают бурные реки.
– Это точно.
– Вот и попробуйте получить поэтический текст на одно из произведений Шопена, но… без всяких там дамских штучек, а то ваша предшественница расчувствовалась тут и все на машину свалила.
– Вас понял. По-мужски.
– И чтобы для мужского голоса.
– А если на фоне женского хора? Впечатляло бы.
– Можно и так. Впрочем, не нам с вами это решать. Ничем не насиловать машину. Предоставить ей полную свободу выбора.
– Разрешите сесть за разработку алгоритма?
– Вот ваше место. Столик, правда, маловат, дамский еще…
– Ничего. Обойдусь. По-полевому. Разрешите начинать?
– Валяйте. Все материалы в этом шкафу. Картотека магнитная. Что хотите – по коду сразу получите.
Так началась новая стадия работы с Машенькой.
На следующий день Кунегин застал своего нового сотрудника за столом, заваленным бумагами. На них он заметил выцветшую фотографию молодого военного.
– Кто это? – спросил Кунегин.
– Фронтовой друг. Однолетками были. Погиб смертью храбрых, как раз когда я ранен был.
– Совсем мальчик.
– А какой парень-то! Здесь рядом с нами сидел бы, науку двигал…
– Значит, в том, что мы с вами сделаем, будет и его капля.
– Будет, товарищ профессор, и еще какая капля будет!..
– Продолжайте, Владимир Николаевич. Вы, я вижу, дополняете музыку Шопена по собственному подбору.
– Так точно, товарищ профессор. Разрешите пригласить дуэт?
– Значит, все-таки с женским хором? Валяйте.
И вскоре профессор и Ланской, который сам на рояле не играл, прослушали Двадцатую прелюдию Шопена до минор, о которой, как отыскал Ланской, говорилось, что она «образ траурной процессии, выписанный с необычайным лаконизмом».
С тяжелым чувством уходил из лаборатории профессор Кунегин. Проходя мимо стола Ланского, он взял в руки выцветшую фотографию, потом осторожно положил ее обратно.
– Вы разрешите заняться Бетховеном? – догнал его у дверей Ланской.
– Не забудьте, – многозначительно сказал Кунегин, – как ценил его Владимир Ильич. – И он скользнул взглядом по портрету Ленина, висевшему в лаборатории.
– Как можно! – воскликнул Ланской.
Теперь в лаборатории «искусственного разума» гремел Бетховен уже не только из профессорского кабинета. В его музыку Ланской почему-то вплетал некоторые революционные песни и песни гражданской войны, к материалам о судьбе Бетховена он добавил план ГОЭЛРО и книгу Уэллса о России. Человек он был дотошный и работал усердно.
И трагическая судьба гения, утратившего главное чувство музыканта – слух, но сохранившего веру в будущее, неся людям в своих произведениях все ту же силу, радость и счастье, была усвоена лазерной памятью электронной машины.
Когда задача, поставленная перед машиной новым ее наставником, была решена, состоялся такой телефонный разговор между Ланским и певцом, приглашенным для очередного лабораторного концерта.
– Что теперь петь будем? – поинтересовался тот.
– «Аппассионату» Бетховена.
– «Аппассионату»? Ваша машина просто ошиблась. Эту вещь нельзя петь.
– Так думаете? А знаете, что легло в основу главной темы «Аппассионаты»?
– Простите, я не знаю фортепьянной музыки. Я вокалист.
– А «Марсельезу» когда-нибудь пели?
– Еще бы! Великая песня Великой французской революции!
– А не потому ли Ленин любил «Аппассионату»?
– Как? Неужели? Вот не думал! Присылайте ноты. И ваш машинный текст.
– Хотите сказать, поэтический текст?
– Простите, товарищ Ланской. Вы просто в угол меня забиваете. С вашей предшественницей мне как-то легче было.
– Легче, когда пусто. Желанная тяжесть не тянет.
– Нет, нет, ничего? Я готов. Я ведь тоже участник вашего эксперимента. И горжусь этим.
А еще через некоторое время профессор Кунегин в зале, где стояли теперь два стула, слушал эпическую вещь:
Профессор Кунегин встал во время исполнения вещи и дослушал ее, скрестив руки на груди и опустив лохматую голову. Потом, вскинув ее, посмотрел на портрет Ленина.
Певец, откашлявшись, осторожно вышел из лаборатории. Ланской подошел к своему руководителю. Оба мысленно продолжали слышать музыку Бетховена.
– Мне кажется, наша Маша превзошла сама себя, – почтительно обратился Ланской к профессору.
– Что? Какая Маша? Ее Таней звали, – словно очнулся Кунегин.
– Нет. Я про машину, Евгений Петрович.
– Ах, Ланской, Ланской! И ничего-то мы с вами не поняли!.. Не понимали!.. За решеткой из формул сидели, глухослепые…