Михаил Петрович был мелкий бес. Но вредный. Из тех, кого называют отравителями детских душ. Лесе запомнился эпизод из раннего детства. С братом и родителями она приехала в Киев к дяде — тогда доценту университета. Все вместе пошли к друзьям Житецким. Маленький Гнатко Житецкий, качаясь на качелях, распевал слова только что выученной молитвы: «Чаю воскресения мертвых»… Проходивший мимо Михаил Драгоманов тут же одернул его: «Если хочешь чаю, пошел бы в дом и попросил у матери!»

Неизвестно, подействовала ли эта издевка на Гнатка. Но на Лесю — подействовала! Она стала атеисткой. Как и любимый дядя. Каким цинизмом нужно обладать, чтобы убивать веру в неокрепшей детской душе, насмехаясь над словами важнейшей для христианина молитвы — над «Символом Веры» — над надеждой воскреснуть из мертвых, которой, может, только и держатся рабы Божьи в царстве Князя Мира сего!

Вот ведь как бывает! «Стрелял» по сыну друга, а «попал» в племянницу.

Слезы капают на мой письменный стол, когда я пишу эти строки. Потому что я помню, как в тяжелую черную минуту, ночью, повторял слова этой молитвы вслед за женой, державшей мою руку, и нам обоим становилось легче, тьма отступала, и и засыпал, успокаиваясь. «Чаю воскресения мертвых» — это вам не чаю попросить… Даже с коньяком и лимоном.

Пытаясь читать произведения Леси Украинки, я все время ловил себя на мысли, что им чего-то не хватает. Вроде бы, все на месте — и слова, и ритмы. а «не берет! Все плоско, надуманно, из головы. Только «Лесная песня» живая — крик Лесиного подсознания, навеянным детскими посещениями крестьянских праздников на Волыни и постоянной нехваткой мужчины. Недаром она ассоциировала себя с мавкой — беспомощным мелким чертеням. Я долго не мог понять, чего же мне в ней недостает — то, что я находил в Пушкине. Лермонтове, Толстом, Достоевском, Гоголе? И вдруг понял — не хватает духовного опыта, искренности, открытости — попросту говоря, Бога, пронизывающего теплыми лучами творчество любого своего посланника.

А у Леси над всем царил хозяин смерти — Каменный господин, забирающий Дон Гуана и «Тот, кто в скале сидит», уволакивающий мавку в финале «Лесной песни». Сатана.

Эксперимент, вдохновленный им, удался.

Ольга Петровна получила свою Украинку. Но мертвую. В виде памятника.

Первым заметил неладное Иван Франко. Сделав немало для превращения Леси в национально-литературную «святую», он, по-видимому, подозревал, что, на самом деле, имеет дело со «святым». «Мимоволі думаєш, що ся хора, слабосильна дівчина — трохи чи не одинокий мужчина на всю новочасну соборну Україну», — утверждал он в статье 1898 года, поставив Лесю в один ряд с Шевченко.

Фрейдистом Франко не был. И не мог быть. Первая работа «венского шамана» по психоанализу появится только через два года. Но дух времени уже носился в воздухе, и будущий украинский классик, шагая в ногу с эпохой и даже чуть-чуть обгоняя ее, уже чувствовал, что под длинной юбкой скрывается не только Леся, но и некоторым образом… Олесь. Фразу по поводу мужских качеств Леси Украинки он ввернул настолько многозначительную, что начинаешь сомневаться в мужественности самого Каменяра: «Чи не одинокий мужчина»… А ты же кто тогда — обладатель псевдомопассановских усищ, строгавший детей, как матрешек?

Впрочем, о Франко и его загадочной сексуальности чуть позже. Давайте закончим разговор о нашей «мужчине» в юбке.

В 1997 году, публикуя в «Киевских Ведомостях» статью «Была ли Леся Украинка лесбиянкой?», я даже не предполагал, какой скандал получится. «Сразу оговорюсь, — писал я тогда, — что рассматриваю свою роль исключительно как популяризаторскую. Большинство фактов, о которых пойдет речь, хорошо известно. Правда, только немногочисленным знатокам. В «своем» академическом кругу их обсуждают, опровергают и смакуют, но наружу из кипящего котла вырвались пока только две тоненькие струйки пара».

Первой струйкой пара стала статья Юрия Ключа «Либидо поэтессы», напечатанная в 1995 году в журнале «Лель». До тех пор семья Лесиных родителей считалась, как трубили официальные биографии, «на редкость дружной». Автор, скрывшийся под псевдонимом Ключ, опроверг это. По свидетельству современников, несчастный папа Косач был подкаблучником — он добывал деньги, но парившая в интеллектуальных небесах супруга его не очень ценила. Образ морально раздавленного отца подсознательно повлиял на сексуальность будущей поэтессы. Возле нее всегда будут слабые мужчины и… сильные женщины. Однажды Леся обмолвилась: «Колись, як вийду заміж, то мій чоловік буде секретарствувать у мене».

Так и получилось — скромный судебный чиновник Климент Квитка, за которого Леся вышла в конце жизни, был всего лишь ее тенью. Он не любил вспоминать свою унизительную роль. И на вопросы исследователей приоткрыть тайну их отношений всегда отвечал отказом: «Кожний запит що до її біографії так на мене впливає, що на кілька днів падає здатність до роботи»…

Тайну этого странного брака приоткрывает фраза из письма Леси сестре Лиле: «Ты права в том, что Квиточку следовало бы взять в руки»… Кроме таких ценимых деспотичными женщинами достоинств как покорность и мягкость, молодой человек обладал еще и стабильным жалованием государственного служащего. Российская империя, платившая ему как помощнику секретаря окружного суда в Тифлисе, не дала бы таким образом умереть с голоду и его будущей супруге — неудачливой поэтессе, чьи пьесы и поэмы не приносили дохода. Конечно же, для продолжения привычного образа жизни писательницы-любительницы слабовольного «Квиточку» следовало прибрать к рукам! А вообще весело получается — не только род занятий — литературу, но и мужа Леся выбрала по примеру мамы — из судейских.

В той же статье в «Леле» было названо имя тайной любовницы Леси — писательницы Ольги Кобылянской. Правда, открытой дискуссии не вышло. «Науковці» стыдливо приняли позу страуса. Зато профессор Николай Сулима в разговоре со мной признался, что кое-кто из знакомых требовал от него после публикации статьи выйти из редколлегии «Леля».

Хорошо, скажет читатель, «Лель» — эротический, а не научный журнал, я вам не верю. Что ж, раз вы доверяете только официальному признанию, вынужден прибегнуть к последнему доказательству. В том же 1995 году в Киевском институте литературы была защищена необычная докторская диссертация «Дискурс модернизма в украинськой литературе», автором которой была Соломия Павлычко. Несмотря на квазинаучное название, этот текст содержал ряд совершенно несвойственных украинскому литературоведению глав: «Модернизм как феминизм», «Конфликт между полами», «Сексуальность» и, наконец, «Дискурс личных отношений. Биографическое отступление». Последний раздел и содержал рассказ о романе Леси и Ольги Кобылянской.

Мы встретились с Соломией Павлычко в уютном кафе в двух шагах от помпезного сталинского дома на Крещатике, где она жила. За бокалом вина она сказала: «Кое-кто предлагал мне исключить эту главу из текста, а на защиту явился какой-то неизвестный господин и минут пятнадцать держал речь, сравнивая меня с моим отцом. Сравнение, по его мнению, явно не в мою пользу».

Но диссертация была защищена и в 1997 году вышла отдельным изданием. Иначе быть не могло. Она содержала неопровержимые документы — выдержки из дневника и личных писем.

Обе женщины пережили разочарование в мужчинах. Кобылянскую бросил критик Осип Маковей.

Леся Украинка из-за болезни никогда не пользовалась особым успехом — вокруг нее постоянно всплывали одни аутсайдеры. «Господи, невже на світі нема жодної людини такої, як я, людини, з якою я могла б жити, хоча б жінки?» — записывает в отчаянии Ольга. И такой человек нашелся — Леся, расшифровавшая скрытый лесбийский намек в ее рассказе «Меланхолический вальс», повествующем о странных отношениях трех женщин-эстеток.