Вечером Халык рассказал об удивительной пещере на скале.

— На стене там что-то написано арабскими буквами. Я начал копать ножом, но клада пока не нашел.

Ибрагим забеспокоился.

— А может, его выкопали люди, которые до нас побывали там?

— Если они приходили, то, конечно, откопали,— успокоил его Ораз.

На следующий день, с рассветом, Халык привел в скальную пещеру трех человек. Студент прочитал надпись, сделанную по-арабски:

«Доля твоя за труды твои: в этой пещере есть клад. Если раскопаешь посреди пещеры, найдешь железный сундук. Клад этот — не золото и серебро, не драгоценные камни, но ты посмотри его. Не посчитаешь его важным, скажи о нем другим людям».

— Ну вот, начинаются загадки... — проворчал Ибрагим.

Кладоискатели продолжали рыть и с полутораметровой глубины извлекли железный ящик. В сундуке оказалась груда книг. Со стихами знаменитых туркменских поэтов древности там оказались стихи поэтов неизвестных, о которых даже никто не слышал. Письмена на телячьей коже, завернутые в бархат, пояснили, почему здесь оказался этот ящик. «Мы, мулла Сетдар, спрятали в этой пещере жемчужные слова наших благородных поэтов, живших до нас, собранные в книгах. Причиною тому то, что время стало плохим. Сын племени овшар Надир, став падишахом, залил мир кровью. Люди, решившие избавиться от гнета Надир-шаха, отрезали ему голову. Но после этого наступили еще худшие времена. Люди отбирали у людей скот. Жгли дома. И эти ужасные дела продолжались не год, не два, а десятилетиями. Мы, мулла села Серчемен Сетдар, спрятали в горной пещере стихи, написанные бедными благородными поэтами. Мы ушли из этой пещеры с надеждою, что когда-нибудь настанут прекрасные времена. Жемчужные мысли, записанные на этих бумагах, найдет какой-нибудь образованный, благородный человек и прочитает их своему народу».

Студент несказанно обрадовался находке. Конечно, это было не то, о чем он мечтал для себя. Но для литераторов и историков — это клад бесценный.

— Ну и клад, — в недоумении пробормотал Ибрагим.

— Мы и представить себе не можем, насколько он ценен, — ответил студент.

На выступе скалы студент поставил возле железного сундука всех кладоискателей и сфотографировал их.

В ту же секунду лицо Ибрагима переобразилось. Он свел брови, устремил взгляд вдаль. Перед ним не было ничего, кроме голубого неба, но выражение лица было очень значительным, взор полон мысли и заботы. На лице Ленгер-аги тоже забота. За тигра, правда, он теперь спокоен. Но вот беда — сбился со счета куропаток. Придется пересчитывать, начиная от Красной скалы до того места, где ручей Якут выходит в пустыню.

перевод Е.Семеновой

Мать-шакалиха первой принялась есть курицу, украденную в селе. Она лежала, похрустывала костями и неприязненно косилась на своих детенышей — оба уже вымахали с нее ростом.

Ярко-рыжий шакаленок пытался подобраться ближе. Щелкнув зубами, мать зарычала на него. Шакаленок попятился и больше не осмеливался двинуться с места. Но он ничего не мог понять: ведь обычно мать, такая сейчас неласковая, принося добычу, клала ее перед своими детенышами, а сама довольствовалась остатками. Почему же теперь она уплетает курицу одна и рычит так угрожающе?

Второй шакаленок, должно быть, раньше понял, что приближаться нельзя и лежал в сторонке, положив голову на лапы. Мучительное чувство голода толкало его подняться и уйти: что ж, отныне он будет обходиться собственными силами. Разве мать не обучила его охотиться на сурков и сусликов, обманывать в селе сильных собак? Не поднимая головы, он искоса оглядел своего брата, рыжего шакаленка, очень похожего на мать. Даже в тени кустов, при лунном свете, их ярко-рыжая шерсть была приметной.

А этот, второй шакаленок, был темным. Он давно уже приметил, что если лежать вот так, прижавшись к земле, то другие шакалы вначале видят его мать и брата и лишь после — его самого. Ночью многое становится черным — это так же приметил шакаленок и угадывал чутьем, что жить ему будет полегче, чем его сородичам. Как макушки деревьев, как пни или песчаные барханы, он способен слиться с ночной мглой, и тогда его не различит ни человек, ни зверь. С каким недоумением шакалы, видящие его впервые, приглядываются к цвету его шкуры. Глупцы, они могли бы ему позавидовать!

Черныш — будем называть его так — поднялся с места, полный охотничьего азарта. Он кинул презрительный взгляд на брата — тот жадно глазел на мать, с аппетитом пожиравшую курицу, — и скрылся в кустах.

У околицы села Черныш остановился. В ноздри ему ударил густой смешанный запах хлева: запах коров, ослов, овец, коз. Сквозь него пробивалась едкая струйка дыма. Чернышу доводилось видеть, как люди сносят в одно место ветки и хворост и устраивают что-то вроде солнца. Оно бьется на земле, мечется из стороны в сторону, гудит глухо и гневно в бессильных попытках взвиться в небо...

Это удивляло, тревожило его, но вообще Черныш считал людей глупцами. Он всякий раз снисходительно наблюдал за двуногими существами, которые беспечно проходили мимо, не догадываясь, что под кустом ежевики лежит шакал. Черныш сердился на мать: чего она их опасается?

Черныш был убежден, что люди трусливы. Будь они смелыми, они не искали бы защиты у свирепых собак, не прятались бы на ночь в большие закупоренные норы.

Мало-помалу Черныш перестал опасаться и костров, которые люди жгли так близко от своих жилищ, и животных, жующих траву вместо мяса. Он смотрел на них с пренебрежением, потому что ощутил силу своих быстрых ног и острых клыков — наградой за это и бывает сочное мясо.

И вот теперь, выйдя из кустарника, Черныш издали разглядывал коров и коз, глотал слюнки, угадывал по запаху, как вкусно он мог бы тут полакомиться.

Лишь однажды в жизни отведал, Черныш мяса большой коровы. Это было в тот раз, когда на корову, увязшую в трясине, налетели волки. Они уходили чуть ли не волоча по земле отвисшее брюхо. Остатки пиршества достались шакалам — среди них были Черныш, его мать и брат. Но ведь та корова увязла в трясине, а эти стоят неподвижно и жуют свою жвачку. Шакаленок знает: стоит ему сделать еще шагов пятнадцать-двадцать, и коровы учуют его запах, начнут грозно мычать и кружиться у колышков, к которым привязаны. Такое бывало много раз, когда Черныш приходил сюда с матерью и братом. Но беспокоило его не это: он боялся собак. Обычно они лежали, вытянувшись, будто мертвые волки, но едва скот в селе начнет тревожиться, они вскакивают на ноги и обнюхивают воздух. Черныш всегда поражался, до чего чувствительны к запахам их носы! Двуногий может пройти совсем рядом и ничего не заметить, а собака, подняв нос, мгновенно, точно кто ей на ухо шепнул, узнает, в какой стороне залег шакал, и кидается туда.

Долго-долго стоял шакаленок на небольшом холмике, разглядывая село, вслушиваясь в затихающие звуки. Светлых окон становилось все меньше, село уже погрузилось в темноту, но шакаленок так и не решился пробежать по улице, поискать какую-нибудь не добравшуюся до своего насеста курицу. Ну ничего. Охоту на кур и гусей он начнет завтра вечером вместе с другими шакалами: сегодня, следуя по пятам за матерью, он упустил время охоты. Придется поголодать, а впредь надо надеяться лишь на собственные силы. Если мать на глазах у своих детенышей одна пожирает сочную курицу, если она угрожающе рычит, когда они подползают поближе, глотая слюнки, значит, больше она для них не опора.

Инстинкт подсказывал молодому шакалу, что возвращаться к материнскому логову опасно. И Черныш побежал к заброшенному арыку, что тянулся к югу от села.

До чего же чудесно и безопасно ночью в открытом поле! Право, темнота наверняка создана именно для шакалов. Во всяком случае, так представлялось Чернышу.

Он бежал вдоль арыка, среди шуршащих камышей, чувствуя себя самым легконогим, хитрым и смелым зверем. Вдруг прямо у него из-под ног с тревожным криком выпорхнула перепелка. Шакаленок отскочил в сторону, присел на задние лапы. Проклятая птица, и чего ей не спится на ветках, как всем остальным! Черныш даже не поглядел, куда опустилась потревоженная птица, и продолжал свой путь. Он давно запомнил, что в конце старого арыка водятся суслики.