Поручик Шимандл присаживается возле столика у окна:

— Теперь внимательно послушайте, что я вам скажу. Они напали внезапно и разоружили нас. Но мы остаемся подразделением чехословацкой армии. Так что голов не вешать, не хныкать, как какое-нибудь старье, и верить, что все будет хорошо. Оратор из меня, конечно, никудышный. Но все будет так, как поется в «Либуше», ну, знаете, в нашей опере… «Все мой народ переживет, все беды одолеет!» Понятно?

Такого от него никто не ожидал. Все встают, словно по команде, даже рыжий националист, но тут же садится, с усмешкой поглядывая на взвод, застывший по стойке «смирно».

— Садись! Запевай!

— «Зеленые рощи…»

— Отставить! Это подошло бы вчера, а сегодня уже все равно — что зеленые рощи, что Прага, что Терезин. Нужно что-нибудь эдакое. Слышите, четарж-курсант Млейнек? Никаких Ниагар! Нужно что-нибудь наше, чешское, понятно? Черт побери, как звали того осла? Кноп! Он-то знал толк в песне. Рядовой Неедлы, вы ведь музыкант, запевайте!

И вдруг кто-то невидимый начинает:

— «Вставай, проклятьем заклейменный…»

Тем временем полевая жандармерия вывозит остатки оружия и боеприпасов. Над крышей казарм тяжело колышется мокрый флаг со свастикой.

— «Никто не даст нам избавленья…»

У поручика Шимандла нет слуха, а четарж-курсант Млейнек не знает слов песни. Зато Конопатый встает на койку и подхватывает припев «Интернационала», да так громко, что все столбенеют. Поручик Шимандл, однако, быстро приходит в себя и командует:

— Прекратить! Прочь с койки!

— Пан поручик, если это провокация, то надо довести ее до конца.

— Отставить! Смирно! По казармам — разойдись!

Командир взвода уходит последним.

— Мы еще поговорим об этом, — цедит он сквозь зубы и с каменным выражением лица проходит мимо солдат…

Ничего подобного от него не ожидали. Ведь всего неделю назад он лично исключил сражавшегося в Испании интербригадовца Ладислава Кнопа из школы по подготовке пехотных офицеров запаса.

— Я ценю ваше мужество, потому что вы и сегодня верны себе. Но я не понимаю, как вы, чешский интеллигент, могли на это пойти? У меня в голове это не укладывается. Разумеется, это ваше дело. Но тот факт, что в Испании вы были поручиком, как вы утверждаете, может интересовать только господина Готвальда. Правда, неизвестно, где он теперь. А вы, не в обиду будь вам сказано, несмотря на ваше образование, балбес. Чешский офицер должен всегда оставаться чехом и патриотом. Это вам понятно? Ни Мадрид, ни Аддис-Абеба не имеют ничего общего с патриотизмом. Какое нам, чехам, дело до испанцев или абиссинцев!

— Ошибаетесь, пан поручик, — ответил интербригадовец. — Все обстоит как раз наоборот. Если бы каждому из нас было побольше дела до Мадрида и Аддис-Абебы, наша государственная граница проходила бы сейчас в горах, а не у Литомержице. И меня, не в обиду будь сказано вам, удивляет, что вы не можете этого понять… Вы — поручик, я — теньенте, что по-испански означает лейтенант. Звание у нас одно, нравится вам это или нет. Дайте мне взвод, и увидите, что я справлюсь с ним не хуже, чем вы, и не только на учебном плацу. И я бы не стал никого называть балбесом. При вашем образовании это, право, неудобно.

Поручик Шимандл побледнел:

— Убирайтесь к черту!

В общем-то ничего не произошло. Не было ни рапорта, ни губы. Тем не менее Ладислава Кнопа из офицерской школы исключили, отобрали серебряные курсантские ленточки и перевели куда-то в другой гарнизон.

В последний день зимы курсанты снова попадают в Прагу, во двор казарм 28-го пехотного полка в Вршовицах. Так как все жилые помещения в казармах заняты солдатами вермахта, каждому взводу для ночлега выделяют помещения на первом этаже — кому конюшню, кому бывший склад. Солдатам выдают по охапке соломы и по два одеяла.

На следующий день поступает приказ сдать казенное обмундирование. К курсантам, ожидающим во дворе своей очереди, подходит немецкий солдат:

— Значит, по домам? Это хорошо. Жены и дети, наверное, вас ждут не дождутся. Теперь у вас начнется нормальная жизнь в тишине и покое. А знаете, почему мы до сих пор не понимали друг друга? Да потому, что евреи нас стравливали. Этому надо положить конец, так ведь? Наше терпение не безгранично! — И он угрожающе поднимает вверх указательный палец. — Долой евреев! Чехия должна быть чешской — такова воля нашего фюрера.

В его кроличьих глазах, бегающих по лицам курсантов, сквозит фанатичная вера.

— Он несомненно прав, — торжественно провозглашает студент-националист. — К сожалению, мы не смогли разделаться с евреями собственными силами, и порядок у нас вынуждены были наводить немцы. Как стыдно, панове! А впрочем, главное — что его все-таки навели.

— Вы что-то сказали о немцах? — В кроличьих глазах солдата вермахта зарождается недоверие.

— Я сказал, что мы… еще раньше… Черт возьми, как же это по-немецки?

— Крыса! — бросает кто-то из толпы.

У немца блестят глаза.

— Да-да, теперь я понимаю. Чехи должны были расправиться с евреями уже давно, причем самостоятельно, да?

— Да-да. — Студент бьет себя кулаком в грудь: — Мы — националисты. Черт возьми, я не все понял. Что он сказал? Повторите еще раз, пожалуйста, только медленно. Нужно будет подучить немецкий.

— Ну конечно, тебе это пригодится, — доносится из толпы.

После досрочного возвращения из армии Владя старается держаться подальше от центрального комитета Национального движения трудящейся молодежи (НДТМ), а точнее, от того, что от него осталось и размещается на Целетной улице. Во времена второй республики он бывал там постоянно.

Первым, кого он встречает на следующий день на Штупартской, оказывается Станда Валек…

Они познакомились два года назад на заседании Союза молодых в доме на Малостранской площади и потом часто виделись, иногда по нескольку раз в неделю. Оба стали функционерами НДТМ в центральных районах Праги. Владя, будучи на пять лет старше, относился к Станде как к младшему брату, которого ему всегда не хватало.

В тот роковой вечер — 30 сентября 1938 года — Станда был с отцом. Старик надел форму легионера времен первой мировой войны, подошел к самому краю тротуара и воскликнул:

— Что вы понимаете, глупые мальчишки!

— Отец, что ты собираешься делать? — вскрикнул Станда.

А потом вместе с толпой прохожих они молча наблюдали за тем, как бывший легионер, штабс-ротмистр запаса Йозеф Валек, член социал-демократической рабочей партии, или «партии Масарика», как ее называли, срывал с груди награды, которые он гордо нацепил на себя в день мобилизации, и не торопясь спускал их одну за другой в водосток, приговаривая:

— Там их место. Предали Масарика, нельзя ему было умирать. Сыровы — сволочь, а у Бенеша, видите ли, свой план. Говорят, что у него есть какой-то план, слышишь, Станда?..

На сей раз у Станды добрые вести — по теперешним временам лучшего и ждать не приходится. У Ирки Плавца и Ирки Масака, которые тоже позавчера возвратились из армии, дела идут нормально. Пока нет никаких доказательств, что за ними следят. Чешская полиция до сих пор правомочна, но власть в руках вермахта. Службы безопасности и гестапо словно бы не существует, хотя аресты они производили уже в первый день. Неизвестно, кого занесла в списки чешская полиция и какие кому дала характеристики. Не исключено, что списки были уничтожены перед приходом немцев, ведь в них не только коммунисты и им сочувствующие… Официально НДТМ, возникшего после Мюнхена в качестве первой чехословацкой организации с решающим влиянием коммунистической молодежи, конечно, уже не существует. Теперь оно организовано по системе троек, чтобы друг о друге знало как можно меньшее число товарищей. У Станды тоже есть своя тройка. Бывшее руководство — Видим, Рауш, Зимр, Голуб и другие — формально уже ничем не распоряжается. Все перешло в руки КПЧ, которая ушла в подполье. Об Ольде Папеже, Милоше Красны, Гонзе Костке, Курте Конраде Станда ничего не знает, но это даже к лучшему…