— Калинкин! — крикнул Белка. — Окна со двора!

Слава богу, я опять слышал. Калинкин затопал от нас, мы разделились, но ненадолго. Сапрыкин бросил свою гранату в открытое окно, никто из немцев во двор не выпрыгнул, а мы вошли в дверь. Тех, на улице, мы перепрыгнули, оба они валялись у своих мотоциклов, один из которых загорелся.

В хате мы увидели плошки, чадившие, как плохие коптилки, потому что на них попадало много пыли со стен. Куски штукатурки захрупали под ногами. Сапрыкин задел ногой железную банку и отпрыгнул к дверям, прикрывая лицо руками и тесня нас своей качающейся спиной, — ой ожидал взрыва. Толя поднял банку и разглядел. Это была колбаса в жестяной обертке. Сапрыкин выругался, но банку взял, когда Толя поставил ее на ножку опрокинутого стола.

— Федору.

Немцы валялись на полу, по которому разлетелись игральные карты. Три на полу и один на подоконнике. Четыре мертвых немца.

— Калинкин, — приказал Белка, — соберите все немецкие бумаги. Из карманов! — крикнул он, выходя.

На улице все сильней пахло бензином. Один мотоцикл горел, а второй цедил горючку из пробитого бака.

— Пулемет! — крикнул я.

Ведь в колясках мотоциклов были пулеметы, и они могли нам пригодиться! Но мы не успели откатить второй мотоцикл. Раньше нас огоньки роем переметнулись к нему по земле, и он занялся весь сразу. Это было нам наказанием за то, что все мы захотели увидеть убитых немцев, попрятались в хату от беспорядочно рвущихся пулеметных патронов. Теперь мы принялись сбивать слабеющий огонь с первого мотоцикла. Я бил по нему сдернутой с себя гимнастеркой, повторяя, что знаю этот пулемет, но сметка Сапрыкина пригодилась больше. В сенцах хаты стояли ведра с водой. Мы все, выходя, сунули в них головы и глотнули оттуда. Толя вертел вороток, доставая воду из колодца во дворе, а Сапрыкин носил ее и опрокидывал на мотоцикл. Красные трубы мотоцикла потемнели. При свете второго костра я нашел спусковой крючок и нажал. Ни звука. Лента была пуста, и я крикнул:

— Обоймы!

У немцев были не обоймы, а железные ленты, но я крикнул «обоймы!» сам не знаю почему, наверно, потому, что никогда не стрелял из пулемета.

В коляске нашли две тяжелые металлические коробки с лентами. Еще одну коробку Белка выхватил из коляски второго мотоцикла, кинувшись к огню. С трудом открыли коробки. Почему мы не изучали немецкое оружие до войны?

А крышку магазина я открыл легко, надавив защелку с боков, и прицельную планку откинул, и вставил новую ленту, выдернув и отшвырнув пустую. Белка спросил:

— Откуда знаете, Прохоров?

— От Ганичева.

Я нажал на крючок, пулемет прострочил коротко. Из глубины улицы, распарывая темень, залепили две быстрые автомобильные фары. На одних ободах мы откатили мотоцикл к углу хаты, за второй, еще горящий. Огонь костра мешал свету фар и помогал мне. За угол хаты можно было укрыться. Нам стал виден въезд в Тарасовку, откуда ждали мы свой трактор. Я уселся в коляске на пружинистую проволоку обгоревшего сиденья.

— Не подпускайте близко! — скомандовал Белка.

Их там было все еще больше, чем нас. Я тряхнул головой в знак того, что понял и услышал:

— Огонь!

Я нажал на крючок, затаив дыхание, будто стрелял из карабина. Огонь освещал мне и прорезь в планке и мушку, я целил в фары.

— Калинкин! — крикнул Белка. — Сейчас они уберут свет и остановятся. Сразу — вперед, и машину — гранатой!

Обуглившийся приклад пулемета бил в мое плечо. Фары в самом деле потухли, немцы не хотели быть целью, но я стрелял в темноту, помня, что иначе Калинкину не пробраться. Нам уже отвечали из автоматов. Чуть левее и правее, чем мы ждали. Похоже, немцы рассыпались и пошли дворами. Значит, автомобиль стоял? Мотора не было слышно, когда я менял ленту.

— Сейчас бы нам маленькую пушку, — сказал Белка, ну точно как майор Влох. — Мы бы подняли их ганомак на воздух, отняли колеса. Им бы не на чем стало нас догонять!

Они оба были артиллеристами, Влох и Белка.

— Трактор!

Громыхание трактора я услышал чуть позже всех, когда вставлял последнюю, третью, ленту. Немецкие пули посвистывали над ухом, тренькали по стеклам открытых окон, разбивая их. У немцев ориентир был лучше, догорающий мотоцикл еще хорошо виднелся. Я стрелял коротко, берег патроны, автоматчики рассеивались все дальше.

— Обходят! — сказал Белка, и, снова разорвав темень этой ночи, впереди нас полыхнул взрыв.

— Калинкин!

Ганомак загорелся, это все видели, но Сапрыкин крикнул:

— Горит!

Она горела не так уж далеко, совсем небольшая машина, вроде пикапа.

— Калинкин! — повторил Белка.

— Я сегодня первый сказал, что он молодец, — напомнил Сапрыкин.

Странно, как шутили в бою. Без улыбки. Совсем серьезно. Как будто забыли, как же смеются-то. Выстрелы по сторонам стали удаляться, а потом прекратились вовсе. Калинкин возвращался с радостными словами:

— Они бегут!

И эти ликующие слова звучали серьезно.

То ли, потеряв колеса, немцы потеряли и самоуверенность, то ли наш трактор напугал их. Они могли принять его за танк. Трактор грохотал, приближаясь.

А мы понимали, что сделали дело. Это был наш бой. Мы его навязали и выиграли. Мы выиграли его еще в лощине, в голове Белки. Но ведь никто из нас не существовал отдельно в эти минуты, а может быть, и за всю дорогу. Только мы не понимали этого всеми печенками, как сейчас.

Трактор с пушкой подвалил к нам, лязгая гусеницами и урча.

— Поворачивайте, и — прямо! — крикнул Белка Лушину, махнув рукой в сторону дороги к Днепру. — Мы выйдем на дорогу раньше вас, если что, прикроем.

— Есть! — ответил Лушин, блуждая глазами по огням. Мы выбрались на дорогу за тарасовскими дворами, когда в воздухе заныло, и первая мина лопнула, едва коснувшись земли. Ныло противно, зубы сдавливало от этого нытья до боли. Рвалось еще противней, с рявканьем, и осколки, разлетаясь, стонали. Миномет! Если бы мы подошли к нему… У нас не осталось ни одной гранаты. Только потеряли бы время…

Когда трактор поравнялся с нами и Белка махнул рукой и крикнул: «Стой», — и мы повспрыгивали на лафет, Лушин охнул из недр моторного рокота сквозь нытье мины:

— Старшина!

— Вперед! — скомандовал Белка и на ходу стал перебираться по лафету на трактор.

В робких сумерках, когда ночь переходила в утро, мы подобрали наконец Галю. Она далеко ушла. Сначала ждала, а услышав бой, побежала, а потом опять ждала, едва донесся до нее шум трактора, и опять побежала, из последних сил, боялась, что покажут ей убитого Толю.

Но не Толю мы вынули из кабины и положили на траве на виду Днепра, едва первые блики света коснулись его молочной от тумана воды. Осколок попал старшине под левую лопатку и вытолкнул наружу, на грудь, сердце. Совершенно целое, лиловое, бескровное сердце старшины Примака лежало на темном пятне его гимнастерки, маленькое сердце, вмещавшее всех нас…

…Не от голода, а скорее от сытости, не от злого озорства, а из шалости мы наладились воровать котлеты в полковой столовой. Воровать? Нам и в голову не приходило… Разживаться! Мы садились по краям длинного стола, в дальнем конце его, а с другого конца, вертясь на клеенке и скользя по ней, летела к нам миска с котлетами, пущенная рукой дневального разносчика. Мы тотчас же расхватывали горячие котлеты, а миску отправляли под стол, затискивали подальше ногами и, чинно положив руки на край стола, бросали в спину пробегавшего мимо разносчика:

— Дневальный! Котлеты!

— Какие? — спрашивал он бранчливо.

Мы пожимали плечами, и кто-нибудь приподнимал и наклонял свою пустую тарелку с гарниром. Пустые руки мы тоже держали на виду, миски не было, дневальный и сам пожимал плечами сильнее нас и снова приносил котлеты, которые мы тут же деликатно разбирали по тарелкам.

Донес ли кто старшине, сам ли он заглянул под стол и заметил миску раньше, чем мы подняли ее и поставили в аккуратную стопку грязной посуды, но однажды, едва мы расхватали первые котлеты, старшина подошел к столу и выдавил: