— Понимаю. Ты как мул, которого в первый раз запрягли. Ничего, привыкнешь!

Халу вспоминались натертые сбруей большие плотные мозоли на боках у его бывших подопечных. «Что ж, — думал он, — ведь правда, первый раз запрягли».

Просто удивительно, сколько существует способов зашибить и исцарапать руки, нагружая вагонетку! Хал надел перчатки, но они изорвались в один день. А газ и пороховой дым — как они душили! А как невыносимо жгло в глазах от пыли и скудного освещения! Нельзя было даже потереть воспаленные глаза, потому что руки были покрыты черной пылью. Разве мог кто-нибудь со стороны представить себе эти мучения, например, дамы, путешествующие в мягких вагонах или отдыхающие в шезлонгах на палубе парохода, плывущего по ослепительно синим тропическим морям?

Старый Майк относился хорошо к новому подручному. За сорок лет труда в шахте спина Майка сгорбилась, руки загрубели, и он мог работать за двоих, развлекая вдобавок своего нового друга всякими россказнями. Старик имел привычку неустанно болтать, как ребенок: он разговаривал со своим помощником, с самим собой, и даже с инструментами. Он ругал свои инструменты непотребными, устрашающими словами, сохраняя при этом дружеский, добродушный тон. «Бей, сукин сын!» — приказывал он своему обушку, а вагонетке говорил: «Пожалуй сюда, потаскуха!» На глыбу угля он ворчал: «Вылезай, черный дьявол, тебя тут ждут!» Хала он добросовестно учил шахтерской работе, рассказывал ему, какие бывают удачи и беды. Но самой больной его темой было жульничество, окружающее углекопов; он проклинал «Всеобщую Топливную компанию», ее десятников и управляющих, старших служащих, директоров и пайщиков и такое устройство мира в целом, которое допускало существование этой преступной организации.

Когда наступал полдень, Хал лежал на спине, не в силах даже приняться за еду. Старый Майк сидел с ним рядом и жевал свой завтрак. Обильная растительность на его лице сходилась клинышком под подбородком, и во время еды он — был удивительно похож на старого козла. Но какая это была славная, заботливая душа! Майк все пытался соблазнить своего подручного ломтиком сыра или глотком холодного кофе, веря в их целебные свойства: разве можно поддерживать пары в котлах, если не подбрасывать уголь в топку! Когда ему все же не удалось уговорить Хала поесть, он развлекал его рассказами о шахтерской жизни в Америке и России. Он очень гордился тем, что его подручный — американец, и старался изо всех сил облегчить Халу работу, лишь бы тот не сбежал.

И Хал не сбежал; но после смены он поднимался наверх такой измученный, что иногда засыпал в клети. Засыпал он и за ужином, а потом, дойдя до своего закутка, валился, как бревно, на койку. А какое мучение вставать до рассвета и, с трудом стряхивая с себя сон, шевелить хрустящими суставами; какая резь в глазах, как болят от волдырей и язв руки!

Прошла целая неделя, прежде чем наступила первая передышка, но привыкнуть к этой жизни Хал так и не сумел. Разве можно, работая как вол, сохранять живость ума, любознательность, тонкость чувств; разве можно при таком труде думать об интересных приключениях, не превратиться в автомат? Халу приходилось не раз слышать презрительное выражение «инертность масс». Он сам удивлялся этой инертности. Но теперь он ничему не удивлялся, так как многое познал на собственном опыте. Найдешь ли ты мужество дать отпор начальнику, когда все твое тело онемело от усталости? Как осознать, в чем заключаются твои права, где найти силы, чтобы решительно отстаивать их, если физическая усталость парализует не только твое тело, но и мозг?

Хал явился сюда, как человек, который выходит на палубу корабля, чтобы посмотреть на бурю в открытом океане. В этой пучине нищеты, невежества и горя видны были обращенные к небу страдальческие лица, истерзанные тела, заломленные руки; в ушах стояли их стоны, на щеки падали брызги их кровавых слез. Сознание, что сам он может, когда захочет, спастись отсюда бегством, уже не утешало Хала, настолько глубоко успел он погрузиться в эту пучину. А ведь он-то мог себе сказать: «Все это мрачно, все это ужасно, но — слава богу — стоит мне лишь захотеть, и я уйду отсюда, вернусь в теплую, светлую кают-компанию и буду журить своих спутников за то, что они пропустили живописнейшее зрелище, прошли мимо весьма интересных жизненных явлений!»

В эти мучительные дни Хал не заходил к Красной Мари, но как-то вечером она сама пришла к Минетти проведать прихворнувшего малыша и принесла ему чашечку молочного киселя. К мужчинам, особенно к дельцам, Хал проявлял известную подозрительность, но в отношении женщин он был простаком. Ему, например, не показалось странным, что ирландская девушка, обремененная семейными заботами, приходит ухаживать за больным итальянским младенцем. Он не подумал, что в поселке ведь полным-полно хворых ирландских ребятишек, которым Мэри могла бы отнести свой молочный кисель. И когда он заметил удивление Розы, которая до сих пор не была знакома с Мэри, то приписал это лишь трогательному чувству благодарности, свойственному беднякам.

Собственно говоря, все женщины столь различны и количество применяемых ими уловок столь велико, что на их изучение у мужчины не хватает времени. Халу случалось наблюдать девушек — фабричных работниц, которые крикливо одевались, «стреляли глазками» и неустанно хихикали, чтобы привлечь внимание представителей сильного пола; ему был хорошо знаком и тип светской барышни, достигающей той же цели более тонкими и обольстительными способами. Но есть, значит, еще и третья порода — девушки, которые качают на руках итальянских младенцев, называют их ирландскими ласкательными именами и кормят киселем с ложечки? Для Хала это было новостью, и он невольно залюбовался Красной Мэри — кельтской мадонной с сицилийским младенцем на руках!

Он заметил, что на ней все то же синее ситцевое платье с заплатой на плече. При всей своей наивности, Хал понимал, какую роль в жизни женщины играет одежда. У него закралось было подозрение, что весь гардероб Мэри состоит из одного этого ситцевого платья, но видя, что при каждой встрече оно имеет свежевыстиранный вид, Хал решил, что в гардеробе девушки есть по крайней мере еще одно в запасе. Так или иначе, Мэри хрустела накрахмаленным ситцем и держалась весьма оживленно, как обещала Халу; весело шутила и болтала, точь-в-точь как любая богатая красотка, которая пудрится и наряжается, собираясь на бал. Во время прежних встреч с этим интересным юношей она, наверно, отпугнула его своим мрачным и недовольным видом; может, ей удастся завладеть им, если она будет женственной и веселой?

Она подразнивала его: что такое, шишка на голове, весь скрюченный, постарел на десять лет? Последнему Хал с готовностью поверил. И ей казалось смешным, что он работает под начальством словака — позор, да и только! Эта шутка понравилась всему семейству Минетти, особенно Джерри Маленькому, который любил посмеяться. В свою очередь мальчик рассказал Мэри, что за честь стать подручным у словака Джо Смиту пришлось уплатить начальнику пятнадцать долларов, да еще поставить ему выпивку у О'Каллахена. Джерри рассказал ей также, что Майк Сикориа прозвал Джо своим необъезженным мулом. И Джерри Маленький всем этим недоволен, потому что прежде Джо учил его разным интересным играм, а теперь не хочет с ним играть, теперь он такой сердитый! Джо, бывало, поет ему веселые песенки. Вот эту, например, где такие слова: «Под орехом густым мы поем и свистим». Видела ли Мэри когда-нибудь густой орех? Он думает без конца и никак не может себе представить, что это за дерево, на что оно похоже?

Черноглазый итальянский пострел ревниво наблюдал, как Мэри кормит маленького, и когда ему тоже дали две-три ложечки киселя, он широко раскрывал рот, а потом облизывал губы. Ох, как вкусно!

Но вот киселя уже не осталось, и Джерри Маленький перевел взгляд на блестящие волосы гостьи, уложенные короной вокруг головы.

— У вас всегда такие волосы? — спросил он.