В той части шахты, где работал Хал, был один кореец с жесткими волосами и глазами, как две миндалины, по имени Хо. Он был водителем длинного состава вагонеток. Эти составы ходили по канатной дороге вдоль откаточных штреков, и водители их получили кличку «канатные акробаты», потому что они восседали на тяжелом железном кольце, к которому привязывался канат. Кореец Хо пригласил Хала прокатиться с ним, и Хал принял это приглашение, хотя рисковал не только потерять работу, но и свернуть себе шею. Хо усвоил несколько слов, которые в простоте душевной считал английскими, так что иногда собеседнику даже удавалось понять его. Он показал Халу на землю и заорал во всю глотку, стараясь перекрыть грохот вагонеток:

— Пыль — много!

Хал увидел слой угольной пыли толщиной дюймов в шесть; да и на старых, уже использованных стенах штрека было столько пыли, что можно было написать там свое имя.

— Взрывы — много! — пояснил кореец, когда последние вагонетки порожняка были доставлены к забоям и водитель дожидался, чтоб их нагрузили для откатки на рудничный двор. В дополнение к словам Хо жестикулировал.

— Полные вагонетки… Толчок — трах — взрыв! Ад…

Халу было известно, что горный воздух в этом районе славится своей сухостью. Но теперь он узнал также, что сухой воздух, полезный для туберкулезных, является губительным для тех, кто трудится, чтобы обеспечить этих больных теплом. Огромные вентиляторы прогоняли воздух сквозь шахты, и он высушивал последние частицы влаги, оставляя повсюду толстые слои угольной пыли, — настолько сухой, что происходили взрывы даже от трения лопат при погрузке угля. И потому здесь погибало рабочих больше, чем во всех остальных американских копях.

— Неужели нет никаких средств против взрывов? — спросил Хал одного из коногонов — Тима Рэфферти, вечером после своей поездки с Хо.

— Средство есть, — ответил Тим. — По закону они обязаны опылять выработки шахты сланцевой пылью.

Насколько Тим помнил, этот закон только один раз был приведен в исполнение. Приезжали какие-то важные начальники осматривать шахты, и перед их посещением была проведена целая кампания по опылению выработок. Но с тех пор прошло уже несколько лет, аппарат для распыления куда-то запрятали — никто не знает, где он, и уже больше ничего не слышно про сланцевую пыль.

Не лучше обстояло дело и с предохранительными мерами против газа. Хал узнал, что шахты Северной Долины необычайно насыщены газами. В старых штреках стояла такая вонь, словно туда собрали все тухлые яйца со всего мира. Но сероводород еще не так вреден, как страшный удушливый газ, который тяжелее воздуха и лишен всякого запаха. Подрубая мягкий жирный пласт, шахтеру иногда случалось распечатать «карман», то есть скопление этого газа, хранившегося там тысячелетиями в ожидании своей жертвы. Шахтер мог задремать, лежа в той позе, в которой он работал, — и тогда прощай жизнь, если его подручный случайно ушел из забоя и задержался на лишнюю минуту. Но еще больше боялись рабочие гремучего газа, который способен взорвать целую шахту и погубить десятки и даже сотни людей.

Для борьбы с этой опасностью существовал пожарный инспектор. На его обязанности лежал ежедневный обход шахты с замерами газа, с проверкой, в исправности ли вентиляционная система и хорошо ли работают вентиляторы. Пожарный инспектор должен обходить шахту рано утром, и по закону никто не имеет права приступить к работе, пока он не даст заключения, что все в порядке. А что делать, если пожарный инспектор проспит или напьется? Неужели хозяева остановят по этому случаю работу и согласятся терпеть убытки в тысячи долларов? Вот почему нередко людей все равно заставляют приступать к работе, и как там ни ворчи и ни ругайся, а подчиниться приходится. Но уже через несколько часов какой-нибудь шахтер лежит пластом, изнемогая от головной боли, и умоляет, чтобы его выпустили из шахты, но неизвестно, разрешит ли начальник: выпустишь одного, так того и гляди другие испугаются и тоже пожелают уйти.

Всего лишь в прошлом году произошел несчастный случай такого рода. Об этом рассказал Халу один юный коногон, кроат по национальности, когда они сидели и выгребали остатки пищи из своих котелков. Дело было, по его словам, так: с первой клетью в шахту спустили шахтеров, несмотря на их протесты. Вскоре затем кто-то зажег огонь без соответствующих предосторожностей. И сразу раздался такой взрыв, словно всю землю переворотило вверх дном. Восемь человек погибло на месте, и сила взрыва была так велика, что тела их застряли между стенкой шахты и клетью; чтобы потащить их оттуда, убитых пришлось разрезать на куски.

— Виноваты, конечно, во всем этом япошки, — божился собеседник Хала. — Нечего пускать их свободно разгуливать по шахтам — сам дьявол не в силах удержать японца, когда ему вздумается тайком закурить!

Итак, Хал понял, почему Северную Долину считают адом. Чего только не рассказали бы эти подземелья, будь у них язык! Хал наблюдал толпы шахтеров, спешивших на работу, и вспоминал, что по данным правительственных статистиков восемь или девять шахтеров из каждой тысячи обречены в нынешнем году погибнуть от несчастного случая, а тридцать других — получить тяжкие увечья. И люди это знали, знали лучше, чем правительственные статистики, однако же шли на работу. Размышляя об этом, Хал не переставал удивляться. Какая сила заставляет людей заниматься этим трудом? Что это, чувство долга? Сознание, что общество не может обойтись без угля и кто-то все равно должен выполнять эту грязную работу? Или они смотрят вперед и видят великий, чудесный мир будущего, созданию которого поможет их неблагодарный труд? А вдруг они просто дураки и трусы, слепо покорные, потому что им не хватает ума и воли поступать иначе? Хала мучило любопытство — он хотел понять душу этой немой, многострадальной армии, которая на протяжении всей истории отдавала свою жизнь в распоряжение других людей.

Постепенно Хал начинал узнавать народ, видеть уже не безликую массу, которую скопом жалеешь или презираешь, а мужчин и женщин с разными характерами и собственными запросами, человеческие существа не хуже тех, кто обитал наверху, где светит солнце. Фигуры Мэри Берк и Тима Рафферти, корейца Хо и кроата Мадвика выступили на передний план, оживив всю картину и вызвав в Хале чувство сострадания и товарищества. Кое-кто из здешнего народа, конечно, успел зачахнуть и отупеть до полного физического и нравственного уродства, но было здесь и много молодых, в чьих сердцах еще жила вера и жажда борьбы.

Вот, например, Энди, юноша греческого происхождения (настоящее его имя было Андрокулос, но разве кто-нибудь из шахтеров сумел бы правильно это произнести?). Хал заметил Энди в лавке. Его поразили красота юноши и тоскующее выражение огромных черных глаз. Разговорились, и Энди с интересом услышал, что его собеседник не всю свою жизнь провел на шахтах, а успел повидать белый свет. Он так волновался, когда говорил, что Халу поневоле стало его жаль. Энди мечтал о счастливой, интересной жизни, а ему приходилось сидеть по десять часов у лотка и под грохот угля, задыхаясь от угольной пыли, руками выбирать шифер, как положено дробильщику.

— Почему же ты не уйдешь отсюда? — спросил его Хал.

— Господи Иисусе! Как это я уйду? У меня тут мать и две сестры!

— А отец где?

И тут Хал узнал, что отец Энди был одним из тех шахтеров, чьи трупы пришлось разрезать на куски после недавней катастрофы. Теперь вместо отца к шахте прикован сын, пока не наступит и его час.

— А я не хочу быть шахтером! — вскричал юноша. — Не хочу погибать!

И он начал робко советоваться с Халом, чем бы ему заняться, если бы он решил убежать от семьи и попытать счастья в других местах. Хал всячески старался припомнить, за каким занятием видел он черноглазых греков с оливковой кожей в прекрасной свободной Америке, но не мог порадовать Энди ничем иным, кроме перспективы стать чистильщиком сапог или пойти мыть уборные где-нибудь в гостинице, а полученные чаевые отдавать жирному «padrone»[3].