Амосова вынула пистолет: «Стой!» Парламентёры остановились. Серафима говорит: «Никулина, Данилова, со мной. Остальным укрыться за колёсами, приготовить оружие». Пошли. Остановились в трёх шагах от парламентёров. Амосова что-то сказала им через Нину Данилову, она знает немецкий. Офицер бросил автомат к ногам Амосовой, румыны тоже.

— Как в кино, — вставила Хиваз.

— Точно. Дальше ещё интереснее. Немец повернулся кругом и ушёл. Мы вскочили. Серафима машет рукой — не подходить! Глядим, офицер выводит из-за холма человек двадцать. Троих, раненых, ведут под руки. Все обросшие, худые, оборванные, как бродяги. А наша Амосова — как Афина Паллада, шлем на затылке, локоны вьются. Подходят к ней вояки, кладут к ногам автоматы, ножи. Вот такую груду навалили! — Лейла протянула руку. — Безоговорочная капитуляция!

Серафима позвала нас, подошли, смотрим во все глаза. Раненые прилегли в сторонке, остальные сбились в кучу, сели. Насторожённые, жалкие. Первые наши пленные. Собственные. Нина Худякова вынула из кармана яблоко, аккуратно разрезала трофейным ножом на три части, подошла к раненым, говорит: «Ешьте, поправляйтесь.» Они залопотали: «Рус мадам, рус мадам…» Один стал есть яблоко и заплакал. У нас сухой паёк, хлеб и сыр, столовая отстала. Всё им отдали. Они сразу повеселели, мигом всё слопали. Серафима говорит Нине: «Скажи, пусть помогут выкатить самолёты на дорогу». Выкатили. Думаем, что она дальше будет с ними делать. Отправлять на самолётах в тыл? Время тратить, горючее… Приказала построиться в колонну, указала рукой в сторону Керчи: шагом марш. Избавились. Прилетела Бершанская и — на новый аэродром.

Прилетаем, глазам не верим. Целёхонькая деревня! Как будто война её стороной обошла. Называется Карловка. Кругом белые горы, цветущие, тоже белые сады. Жители к нам — с хлебом-солью. Оказывается, этот район контролировали партизаны. Незадолго до нашего появления захватили большой немецкий обоз с продовольствием. Растащили нас по домам, как самых дорогих гостей.

Мы знали, что вы здесь, без горючего, из штаба сообщили. Мы с Руфой видели, какую иллюминацию вы устроили в Ялте, поздравляю!

— Бабы и есть бабы, — проворчал дежурный. — Я в том смысле, что жалостливые вы чересчур. Последний кусок хлеба пленному немцу готовы отдать.

— А что же, глядеть, как он умирает с голоду? — спросила я. — Или от ран?

— Почему глядеть? Кто же их теперь кормить и лечить будет, если не мы. Но жалеть их всех без разбору тоже не дело, пережалеть можно. В плен сдаются, чтобы шкуру свою спасти, и те фашисты отпетые, бестии, которые и не воевали вовсе, а над пленными глумились, наших парней и девок в Германию угоняли, как скот, насильничали, безоружных людей хватали и вешали, детишек живьём в землю закапывали, газами их душили. Таких не жалеть надо, а карать беспощадно. И Гитлера, придёт время, похлёбкой кормить будем и лечить его будем, чтобы не подох раньше времени, до приговора, до того, как петлю ему на шею накинем.

— А как их отличишь, этих бестий? — спросила Лейла. — У них на лбу не написано. Значит, ко всем пленным надо относиться одинаково, по-человечески. Лучше пережалеть, чем недожалеть. А потом специальные комиссии разберутся, кто есть кто, всех военных преступников разоблачат и покарают. Пусть бывшие пленные после войны расскажут своим детям и внукам, как мы с ними обращались. А как немцы над нашими пленными глумятся, всему миру известно, народы этого никогда не забудут и не простят.

— Правильно ты рассуждаешь, товарищ капитан, — согласился дежурный. — Только неспроста говорится: как волка ни корми, он всё равно в лес смотрит. Найдутся среди бывших пленных такие, и будет их немало, которые своим наследникам скажут: мало мы пожгли и поубивали, силёнок не хватило сравнять с землёй Ленинград и Москву, через Волгу прыгнуть, теперь ваш черёд, вооружайтесь до зубов и дранг нах остен!

— Пусть попробуют! — глаза Хиваз гневно сверкнули. — Мы им такой поход на восток покажем!

— Сейчас надо показать, — сержант сделал ударение на слове «показать».

— И сейчас покажем!

«Последнее слово всё равно останется за ней», — с гордостью подумала я о Хиваз.

— Вот и договорились. Спасибо, красавицы, за угощение.

— На здоровье. За тобой шашлыки, не забудь. Обзаведёшься барашком, дай знать…

Во время перелёта Хиваз увидела колонну наших солдат на марше, перегнулась через борт кабины и стала их воодушевлять:

— Гвардейский привет, пехота! Выше головы! Запевай! Скромненький синий платочек… Магуба-джан, приглуши мотор, сделай круг, покричим вместе.

Мне не хотелось отставать от Лейлы.

— В другой раз.

— Ну, покачай крыльями. Я покачала.

— Идут штурмовать Севастополь, — торжественно сказала Хиваз. — Скоро Крым станет нашим тылом.

«А Темир-шейх, конечно, наш разведчик, — размышляла я. — Его «молитва» дошла по назначению. Один из тех, кто собирает для нас данные о противнике. Умный, осторожный. Хотелось бы получше узнать этого человека. Увидел, что самолёт приземлился на необорудованном аэродроме, догадался, что возвращаемся с задания, поспешил на помощь, может быть, охранял нас. Одна из фронтовых встреч, которые запоминаются на всю жизнь».

Под нами — узкая долина, окружённая невысокими меловыми горами, глинобитные хаты, утопающие в садах. Это Карловка, идём на посадку.

С однополчанками Хиваз и я встретились, как после долгой разлуки. В одной из хат для нас была уже приготовлена горячая вода. Помылись, выпили по чашке многолетнего крымского вина. Не помню, как добралась до постели.

Вечером меня вызвали на командный пункт. Вошла, гляжу: за столом Бершанская, а на скамейке у окна — Темир-шейх! Он был в другой, чистой, опрятной одежде, которой его снабдили, видимо, местные жители. Увидев меня, встал, поклонился.

— Здравствуйте, святой человек, — сказала я, склонив голову. — Вас, конечно, доставил сюда джинн? На какой высоте вы летели?

— На этот раз, — улыбаясь, ответил Темир-шейх, — роль джинна выполнял «виллис».

Перед командиром полка лежала карта, я догадалась, что и мне предстоит выступить в той же роли.

— Как чувствуешь себя, Магуба? — спросила Бершанская. — Отдохнула?

— Так точно, товарищ майор, — весело ответила я. — Готова выполнить любое задание.

— Задание ответственное, — она жестом пригласила меня к столу. — Доставишь этого «святого человека» в район Ай-Петри. Он прыгнет с парашютом. Вылет в двадцать один час. Сигнал на месте высадки — две жёлтые ракеты. Если будет одна красная — возвращайтесь.

Мы обсудили кое-какие детали, и Бершанская поднялась:

— Я вас оставляю…

Она вышла. Изучая по карте предстоящий маршрут, я сказала:

— Вы так неожиданно исчезли. Спасибо вам за «молитву», аллах её услышал, прислал всё, что нам было нужно.

— Я опасался, что кто-нибудь из вас отправится в Старый Крым, хотел предупредить, — Темир-шейх говорил на моём родном, чисто татарском языке. Предупреждая вопрос, пояснил: — Я родом из Татарии, из Сабинского района. Удаляться от аэродрома не следовало. Группа эсэсовцев и полицаев совершила налёт на Старый Крым уже после того, как его освободили наши войска. Зверски убили несколько сот жителей, в основном, женщин и детей. Отряды пограничников прочёсывают леса.

— Я так и подумала, что вы нас охраняли. Давно вы в Крыму?

— С осени сорок первого.

Мы разговорились. Темир-шейх рассказал, что принятое им обличье духовного наставника верующих мусульман позволило ему исходить весь Крым вдоль и поперёк, не вызывая подозрений у гитлеровцев и прислужников»

— Возвращаюсь в Севастополь, — он постучал пальцем по карте. — Наше наступление замедлилось, борьба идёт за каждый квадратный метр крымской земли. Немцы рассчитывают удержаться в этом районе. Заминировали дороги, опоясали горы проволочными заграждениями, создали несколько сильно укреплённых оборонительных линий. Боеприпасов им хватит надолго. Заградительный зенитный огонь будет очень плотным. Много прожекторов, свезли их со всего полуострова. Туго вам придётся. Первый оборонительный рубеж вот здесь, от Балаклавы на север, через высоту Сахарная головка к станции Бельбек.