Это был узкий проход прямо рядом с рекой. Любого, кто спускался сюда, можно было увидеть сверху, лишь специально вытянув шею. Он посмотрел вверх, ожидая что увидит шлем, голову или головы.

Затем он услышал звук мотора на реке. Повернулся. Темная деревянная парусная лодка с зеленой отделкой проходила мимо. Мачта ее была наклонена, а за штурвалом стояла встревоженная женщина в шортах, желтом дождевике и солнечных очках.

Он еще раз посмотрел вверх на баллюстраду. Никого. На лестнице тоже по прежнему никого не было.

Обнаружив небольшую нишу он спрятался в ней от становившегося все более настойчивым дождя.

Из под арки, названия которой он уже не помнил появилась лодка побольше и пошире предыдущей. Похожая на прогулочную лодку для туристов, на которых любят плевать с мостов парижские дети, только эта была оборудована широким плазменным экраном, растянувшимся почти на всю длину, и наверное с дюжину футов в высоту.

На экране, пока он проплывал мимо, Милгрим увидел приятного молодого человека несколько похожего на обезьяну, с которым Холлис общалась в Салон Дю Винтаж. Ошибиться было невозможно, слишком уж характерные черты. Человек играл в составе группы на органе или пианино, его глубоко посаженные глаза были затенены сценическим освещением. Звука не было, только тихий стук лодочного мотора. Затем изображение вдруг дернувшись свернулось и развернулось вновь, явив двух нудных Исландских близняшек-блондинок, в компании которых иногда таинственно появлялся Бигенд. Сестры Доттирс, изгибающиеся в обшитых блестками костюмах заходились в беззвучном крике на мокром от дождя экране.

Он осторожно поставил свою сумку на мощеную площадку под аркой и потянулся отдавленным плечом, наблюдая как близнецы таинственно проплывают мимо над темной водой.

Дождь закончился, но никто так и не появился. Он повесил сумку на другое плечо и вышел из под арки, направившись к мосту. Он устало поднялся по другой, но такой же длинной каменной лестнице, затем пересек забитую транспортом и пешеходами Гранд Августин и снова очутился в Латинском Квартале, стараясь придерживаться ранее пройденной дороги.

Булыжник тротуара был скользким и блестящим. На полузнакомую конфигурацию улицы быстро опускался вечер. Он стоял на перекрестке, дороги которого пересекались под каким-то случайным углом, он видел такие здесь и раньше.

В условиях совершенно определенной реальности, как говорится.

Он всегда отвергал идею использования галлюциногенов, психоделиков и делириантов. Притягательность использования наркотиков для него была в том, что они делали вещи более простыми и знакомыми.

В Базеле его весьма пристрастно расспрашивали о галлюцинациях во время синдрома внезапной отмены. Были ли они у него? Нет, отвечал он. Нет? Переспрашивали они? Точно? Точно, нет уверял их он. Тогда они пояснили ему что одним из возможных симптомов во время лечения могут быть как раз «галлюцинации в условиях совершенно определенной реальности», из-за отмены наркотика. В тот момент он задался вопросом, как это можно было бы определить, что реальность в тот момент в действительности была бы совершенно определенной. К его огромному облегчению глюки его тогда таки ни разу не посетили, но в настоящий момент пусть и на мгновение, но он вполне явственно увидел перед собой воздушно-призрачного пингвина пересекающего перекресток.

Что-то безоговорочно пингвинообразное, размером от четырех до пяти футов от кончика клюва до волочащихся ластоногих конечностей, состоящее как будь-то из ртутной субстанции. Пингвин обернутый в жидкое зеркало, отражающее немного неоновых бликов уличных реклам. Он поплыл, двигаясь как пингвин под водой только в воздухе Латинского Квартала, чуть выше уровня окон второго этажа. Он спустился чуть ниже, к центру улицы, пересакающей ту, по которой шел Милгрим. Появился он ровнехонько в точке пересечения улиц. Он плыл грациозно вращаясь вокруг собственной продольной оси, эффектно и мощно работая своими сверкающими ластами. В этот момент улицу пересек велосипедист, двигающийся в противоположном направлении.

— Ты видел это? — Спросил Милгрим вдогонку удаляющемуся велосипедисту, но тот уже уехал и конечно же не услышал его.

После звонка Хайди она сделала все что было можно, чтобы избавиться от беспокойства. Надела чулки, платье, которое принесла, туфли и нанесла макияж. Места в ванной было не больше, чем в какой-нибудь нише, площадь пола была меньше чем в Уэльсовском душе в ее номере в Корпусе.

Когда они только начали встречаться, она волнуясь о безопасности Гаррета мудро высказалась что кое-что лучше не начинать, чтобы оно потом не закончилось. Его призванием были очень опасные трюки. Когда ему перестало хватать скромных доходов отставного, некогда популярного музыканта, он нашел этого старика, который был похож на поздние портреты Сэмюэля Беккета, с такой же поразительной жестокостью в глазах, граничащей с безумием.

Старикан этот как будь-то бы когда-то был кем-то, о ком предпочитали помалкивать американские разведки. А теперь, для Гаррета он являлся продюсером и директором в одном лице, в непрекращающемся производстве секретных фрагментов каких-то актерских представлений.

Ей было милостиво дозволено предположить что финансировалось все это безобразие отставными деятелями все тех же пресловутых американских разведок. Некие старикашки-затворники, очевидно сплоченные общей неприязнью к определенным политикам и наклонностям правительства. После Ванкувера она его больше никогда не видела, но все время, пока она была с Гарретом, она ощущала его незримое, фоновое присутствие, как радио, играющее в пустой соседней комнате. Его голос чаще других раздавался в недолговечных телефонах Гаррета.

Насколько Холлис догадывалась, ее появление было крайне нежелательно для старика, но Гаррета, который обладал уникальным набором разных навыков было просто невозможно кем-то заменить. Мужчина, для которого полет с небоскреба в нейлоновом костюме с вшитой между ног аэродинамической мембраной, и крыльями, вшитыми между рукавами и боками. Мужчина белка-летяга, на фоне смертельно-неумолимо вздымающихся в небеса конструкций из стекла и стали.

Все это было страшно не в духе Холлис, как тогда справедливо подметила Хайди. Совсем не в ее вкусе. Спортсмены, солдаты, больше никогда ничего такого. С этого момента она предпочитает мужчин, занимающихся искусством, любого вида, пусть даже это будут хитромудрые гибриды, бизнесмены, занимающиеся искусством, требующие к себе внимания не меньше, чем модные породистые кобели. Она и так это знала, и успела уже несколько раз убедиться в этом на собственном печальном опыте.

Больше никаких сумашедших бэйс-джамперов из Бристоля, которые одевают водолазки не задумывась о возможных последствиях и знают наизусть малопопулярные поэмы Дилана Томаса и цитируют их. Это потому, сказал он, что он не умеет петь. И все это время он же наносит каракули граффити на тайные механизмы истории. Гаррет. Которого как она только что поняла в спускающемся вниз бронзовом нутре лифта она по-настоящему любила. Она успела еще раз переосмыслить все это до того как лифт с плавным толчком остановился в лобби отеля Одеон.

Поверх платья она одела свой Хаундс, в надежде что в темноте куртка сойдет за какой-нибудь болеро. Интересно, сколько сезонов вот такой вот дорожно-гостиничной жизни прошло до того момента когда она начала понимать этакие вот несоответствия. Она предполагала что об этом мог бы беспокоиться Бигенд, с его разговорами о стареющей богеме.

Кивнула мужчине, читающему роман за стойкой регистрации и подняла воротник куртки, распространив и оставив за собой в лобби отеля слабый шлейф из пахнущего джунглями индиго.

Снаружи промытый дождем воздух и сверкающие тротуары. iPhone показал время 7:50. Джордж или может быть Меридит, кто-то из них сказал что ресторан Лез Эдитюр видно через улицу, правда не через эту, а через следующую, которая под углом.