Над пустеющим городком сгущались сумерки. Пошел мелкий холодный дождь. Потом снег. Липкий и неприятный. [36]

В секторах обороны

Есть дом в Москве, в котором я живу...С. Островой

Куда нас повезут — этого никто в точности не знал, даже, может быть, и сам командир батальона. А пока мы шли к платформе Зеленоградская. На скользкой дороге бойцы то и дело спотыкались, взмахивая руками. Слышалось глухое звяканье металла.

Длинный силуэт эшелона возник перед нами неожиданно. Вагоны электропоезда словно прижались к платформе. А когда закончилась суматошная погрузка, Николай Худолеев сокрушенно сказал:

— Ребята! А вагоны-то не у той платформы стоят.

Бойцы притихли. Верно: вагоны стояли возле правой платформы, если смотреть на нее со стороны Москвы. Значит, поедем на север? В ответ послышался голос Егорцева:

— Дальше Загорска не увезут!

Политрук был прав: дальше Загорска электропоезда не ходили. Но все равно мы, видимо, поедем не в ту сторону, куда стремились. Словно подтверждая нашу грустную догадку, вагон вздрогнул и медленно пополз на север. Но вскоре поезд внезапно остановился, затем тихо двинулся в сторону Москвы. Настроение у всех сразу переменилось. Красноармейцы, не сговариваясь, закричали «ура». Потом в дальнем углу нашего вагона затренькала гитара, послышался приятный басок Рождественского. Однако не прошло и минуты, как голос солиста-гитариста потонул в слаженном хоре. Вася Юдичев запел [37] любимую батальонную песню. Ее подхватили другие бойцы, дружно повторяя припев:

В бой за красную столицу, москвичи!

В хоре отчетливо различались голоса Юдичева, Гудзенко и Левитанского. Авторы с особым энтузиазмом пели написанную ими песню.

Остановились в Пушкино и увидели там еще такой же состав. В него грузились другие батальоны полка. На душе стало радостнее. Мы поняли: отправляемся на фронт защищать столицу.

Поезд шел без огней, минуя дачные платформы. Не доезжая Москвы, он неожиданно остановился. По обе стороны дороги темнел лес. Взметнувшиеся в небо узкие лучи прожекторов то и дело натыкались на густые тучи. Дробно стучали зенитки. Опять налет! Но на этот раз он закончился скоро, и через несколько минут мы очутились на темной и холодной платформе Ярославского вокзала.

Привокзальная Комсомольская площадь тревожно гудела. Слышались лязг гусениц, ржание лошадей, крики людей, потерявших друг друга.

Нарушив строй, мы пробирались между танками и стволами дальнобойных орудий, нервными крупами кавалерийских коней и бортами двуколок. Все это вместе с нами покидало площадь. А навстречу двигался поток москвичей, направлявшихся к Ярославскому и Казанскому вокзалам. Зажатый со всех сторон пожилой усатый милиционер уже не старался навести порядок. Мигая бледным лучом карманного фонарика, он монотонно произносил:

— Граждане! Спокойно! Прошу вас, спокойно, граждане!

Лишь где-то возле Ново-Басманной стало посвободнее. Полк снова построился. Колонну нашего батальона возглавили капитан Прудников и «закоренелый» москвич военком Шаров. Когда проходили через Самотечную площадь, комиссар не выдержал и помахал рукой дому, где находилась его квартира...

На Малой Бронной полк остановился возле школы. И тут все немножко ожили.

— Ребята! — послышался звонкий девичий голос. — Это моя школа! Десять лет сюда бегала! [38]

Санинструктор Галя Ефимова быстро соскочила с машины и, топая тяжелыми кирзовыми сапогами, побежала в школьное здание. Ее возбуждение сразу же передалось бойцам. Через несколько минут Галя возвратилась и стала одаривать красноармейцев кусочками сахара.

— Это от директора... Съедим по кусочку — сразу силы прибавится и будем лучше видеть в темноте!

— Хороший, видать, в школе директор! — пошутил кто-то.

— Он всегда подкармливал учеников сахаром, чтобы лучше учились?

— Учеников — нет, а меня ежедневно, — задорно отпарировала Галя.

— То-то ты и кругленькая, — заключил остряк. — А почему он к тебе такое внимание проявлял?

Галя засмеялась:

— Директор — это моя мама. Учителей она проводила сегодня в эвакуацию, а сама осталась... Заходите погреться. Только светомаскировку не нарушайте!

Но нам было приказано ожидать на улице, и лишь часа через два разрешили зайти в помещение. Щурясь от света, бойцы осторожно ступали по натертому паркету. Парт в классах уже не было, стояли только доски. Закрытые плотной бумагой окна напоминали, что идет война.

Отопления в школе не было. Бойцы, расположившиеся в мокрых шинелях на полу, зябко прижимались друг к другу.

Я ходил с этажа на этаж, отыскивая свое начальство. На одной из лестниц столкнулся с военкомом. Шаров нащупал мою ладонь и весело сказал:

— Поздравляю! Вам присвоено воинское звание... Вашим помощникам тоже. Сам видел приказ. Ну извини, тороплюсь: опять вызывают. На первом этаже есть небольшая комната — разверните там медпункт, установите дежурство... В общем, сами знаете, что нужно делать.

Выпалив это единым духом, военком побежал к выходу, придерживая полевую сумку и маузер.

В комнатушке, о которой говорил военком, уже сидели мои помощники. 6 приказе они узнали раньше меня, на петлицах у них уже красовались кубики. Тут же и мне нацепили по одному прямоугольнику. Трудно сказать, где их сумели так быстро достать наши девушки. [39]

Став «законным» военным врачом третьего ранга, я собрался было отдать какое-либо строгое распоряжение, но Зоя Первушина — Зайка — все испортила. Привстав на цыпочки, она неожиданно поцеловала меня в щеку:

— Поздравляю!

Девушки зааплодировали. К ним присоединились Рождественский, Комаров и Молчанов. Вошли Стрельников и Назаров. И у них на петлицах сверкали прямоугольники. Начались взаимные поздравления. Это была настоящая, немного ребяческая радость.

В шесть утра бойцы собрались в коридорах у репродукторов. Голос диктора звучал тревожно:

— За истекшую ночь положение на фронте резко ухудшилось... Наши войска оставили город Калинин... бои развернулись на волоколамском и можайском направлениях...

Наступила пауза. Потом диктор продолжал:

— Граждане города Москвы! Через несколько минут у микрофона выступит председатель Исполкома Московского Совета депутатов трудящихся... Слушайте выступление председателя Моссовета!

Сотни людей стояли в ожидании, затаив дыхание.

Репродуктор тихо шипел. Потом опять послышалось:

— Граждане города Москвы... через несколько минут... слушайте выступление...

Но прошел уже час, а председатель Моссовета все еще не выступал. Это было мучительно. Страшно хотелось знать, какое сообщение приготовлено москвичам. Однако предупреждения диктора становились все реже, а затем совсем прекратились.

— Разойтись на отдых! Оружия не снимать! — послышалась команда, хотя и так никто в течение ночи не снимал оружия.

Старшие командиры прибыли с совещания, которое проходило ночью в Красном зале Моссовета. Теперь они вызывали нас к себе. Возле кабинета директора школы я догнал начальника штаба. Старший лейтенант Шестаков, пожимая руку, кивнул на мои петлицы:

— Поздравляю, земляк!

Я не ответил на поздравление. Спросил, не узнав своего голоса:

— Что случилось? [40]

Шестаков слегка толкнул меня локтем:

— Все в порядке, товарищ военврач третьего ранга! — И доверительно шепнул: — Назначен новый комендант Москвы. Часть учреждений эвакуируют из города. Нашей бригаде дано указание выделить людей в распоряжение коменданта. Они будут патрулировать, вылавливать немецких лазутчиков и провокаторов. В Москве объявят осадное положение.

— А правительство? — спросил я, встревожившись.

Шестаков протолкнул меня в дверь кабинета и шепотом ответил:

— Правительство, говорят, уезжает, а товарищ Сталин остается здесь.

Командир полка майор Иванов, сидевший за столом директора школы, встал и, окинув взглядом собравшихся, негромко сказал: