Молодая женщина холодно принимала дружеские излияния этой толпы: она знала им цену. А своим возвышением она так мало гордилась, что посетители, удаляясь, были проникнуты полным уважением к ней.

Когда все ушли, Поров и Раиса, переодевшись, вышли. Они отправились на квартиру Валериана Грецки.

Там царило полное смятение…

Полученные от властей приказания нагнали страх на необразованную челядь. Слуги думали, что теперь новая их госпожа имеет право жизни и смерти над ними. Она была как полновластная царица над своими подданными!

Дом был в полном порядке, лошади, заботливо прикрытые попонами, стояли в упряжке, экипажи блестели, как новые.

Раиса с тяжелым сердцем поднялась по лестнице, обитой красным сукном, и вошла в покои своего мужа.

— Как он богат! — сказал Поров.

Раиса, очень довольная тем, что он не сказал: «Как мы богаты!», повернувшись к нему, наградила его взглядом, полным детски-искренней благодарности и признательности.

Громадное богатство Валериана Грецки всюду проявлялось в предметах барской роскоши! Начиная с передней, украшенной дубовой панелью, до будуара, где серебряный умывальник покоился на итальянском мраморе, — все кругом дышало блеском и негой высшей знати.

Тонкий вкус выражался в качестве предметов, а не в количестве их. Все было прекрасно: мягкость материи, удобство мебели, ясность больших зеркал! Все удостоверяло, что хозяин был богат и умел хорошо распорядиться своим богатством.

Старый дворецкий, родившийся в дворце графов Грецки, шагом сопровождал своих новых господ. Он вынянчил Валериана, любил его без памяти и был убит его ссылкой. Он отдал бы остаток своей жизни на то, чтобы сопровождать своего господина, но это было воспрещено.

Подойдя к спальне Валериана, он распахнул настежь двери, как и во всех других комнатах, и стал в стороне.

Поров вошел, но Раиса не решалась: ей казалось неловким войти в комнату мужчины и она покраснела.

— Что же ты? — обратился к ней отец.

Она, стесняясь и стыдясь, вошла.

Роскошная мебель выдавала утонченный вкус. Кровать, узкая и короткая, настоящая лагерная койка с тонким тюфяком была покрыта тонким голландским полотном, и байковое одеяло как бы ожидало возвращения своего хозяина.

— Барин сам убил медведя, — сказал старый дворецкий, указывая на чудесный медвежий мех, служивший ковром перед постелью.

Все молчали…

Ободренный добродушным отношением и величавым достоинством Раисы старик прибавил:

— Вы будете жить здесь, сударыня? Прикажете приготовить обед?

— Нет, нет, — мы не будем жить здесь! Не правда ли, отец?

— Конечно, нет, — ответил и Поров.

Дворецкий удивился.

— Тогда не прикажете ли нанять для вас другое помещение?

— Нет, — ответила Раиса, — не надо: мы будем жить у себя.

Дворецкий еще больше удивился.

— Как прикажете, — сказал он со вздохом. — Барин очень любил эту комнату.

Раиса окинула взглядом предметы, близкие хозяину и любимые им: несколько книг, фамильные портреты, маленькие безделушки украшали туалеты, — все воспоминания о друзьях, а может быть, и о любовницах!

— Чей это портрет? — спросила Раиса, указывая на портрет молодой, чрезвычайно красивой женщины с холодными чертами лица.

— Это сестра графа Валериана, ваша светлость, — ответил старик.

Раиса перевела свои взоры на другой портрет, повешенный над кроватью, в голубой бархатной раме.

— А это? — снова спросила она.

— Ах, Боже мой! — с грустью произнес дворецкий. — Это умершая графиня, ваша свекровь! Граф хотел увезти ее портрет с собой, да, должно быть, позабыл!

— Надо отослать его немедленно! — с живостью сказала Раиса.

— Ах, госпожа, — проворчал старик с укоризной, — мы не имеем права ни до чего дотронуться: это все вам принадлежит!

Раиса глянула на дворецкого и, подумав немного, спросила:

— Где чемоданы графа?

— Какой вам нужен?

— Принесите небольшой чемодан!

Дворецкий исчез.

Поров, сидя на маленьком диване, положа руки на колена с видом усталости, следил за своей дочерью.

Скоро вернулся дворецкий с чемоданом в руках.

— Этот чересчур мал, — заметила Раиса.

Старик вышел и вскоре вернулся с чемоданом средней величины.

Раиса с лихорадочной поспешностью принялась укладывать в него предметы роскоши: канделябры, чернильницу, книги, бювар, — все то, что могло служить памятью Валериану и скрасить его жизнь в далекой глуши. Затем, взяв со стола салфетку, она покрыла все уложенное и завернула в нее миниатюрные портреты. Открыв комод, она вынула дюжину платков, шелковые рубашки и остановилась, увидев, что чемодан полон.

— Граф сильно дорожил портретом матушки, — осмелился заметить старый слуга, считая поступок Раисы за грабеж.

— Тем лучше, — сказала Раиса, обернувшись к нему лицом, покрасневшим от работы. — Вы знаете адрес графа, так что пошлите ему сегодня же этот чемодан!

Пораженное лицо старика много выразило чувств, но больше всего на нем выделялись удивление и радость.

— Сию минуту, сударыня! — сказал он дрожащим от волнения голосом. — Сию минуту! Граф будет очень доволен!

Раиса, запирая чемодан, склонила голову на его крышку и заперев, передала ключи дворецкому.

— Как вас зовут? — спросила она.

— Фаддей, ваше сиятельство!

— Итак, Фаддей, вы мне будете отдавать отчет во всем, что тут будет происходить! Все останется так, как было при графе, чтобы он, возвратясь, нашел все, как было!

— Вы думаете, что он возвратится? — спросил старик новую графиню с глазами полными слез.

— Я надеюсь, — прошептала она как во сне.

Фаддей взглянул на нее. Неизвестно, что он мог прочесть на лице Раисы, но он, приблизясь к ней, взял ее руку и почтительно поцеловал.

Раиса возвратилась к действительности.

— Каждую неделю приходите ко мне с докладом, — сказала она, — я ухожу.

Она взглянула на отца. Тот, сидя на диване, заснул, откинув назад голову. Лицо его было бледно, он казался мертвецом.

— Сударыня, прикажете заложить? — спросил старый слуга.

— Нет, — ответила Раиса, — пошлите за каретой.

Удивленный Фаддей поспешил повиноваться.

Раиса осторожно разбудила отца и свела его с лестницы, обитой красным сукном.

Возвратясь домой, Поров слег в постель. Им овладела спячка, которая не покидала его больше.

Все были крайне удивлены, узнав, что ничего не значащая девушка, достигнув такого высокого положения, отказывалась жить в своем роскошном доме и продолжает жить в своем скромном убежище.

— Чему тут удивляться? — сказала Адина, надменно пожимая плечами. — Пиявки живут только в грязи!

Это замечание было высказано чиновнику, заменившему генерала Клина, который часто, глядя на белую, мраморную ручку княгини, грустно размышлял о том, что княгиня для него суждена быть в числе звезд, иначе говоря, недосягаема.

«Но я же из-за нее попал в немилость, — рассуждал генерал Клин, — и в большую немилость, а это стоит хоть маленького участия и симпатии с ее стороны!»

Так говорил он себе не раз, но шансы его оставались теми же. Это доказывает, что генералу не хватало философии или он был лишен прозорливости, если мог ожидать, что Адина вспомнит о друге, попавшем в немилость хотя бы и по ее вине!

Первым делом Адины было — навестить дам, пораженных, как и она, приговором государя.

Визит к Собакиной был недолог: она постаралась поехать к ней так, чтобы не застать ее дома и прокляла тот несчастный случай, что дама эта, несмотря на час своих визитов, оказалась у себя.

Две-три слезы в платок, украшенный кружевом, несколько проклятий Раисе, несколько глубоких критических замечаний, полных снисхождений к приговору, немного слов христианского утешения — и княгиня Адина, поднявшись и быстрым движением маленькой ножки откинув шлейф своего черного платья, раскланялась с Собакиной и поспешила удалиться.