Никто, хоть бы он был окружен глыбами холодного камня, не может противиться очарованию весны!

Сердце Раисы тоже сильно билось, но не от приближения весны: уже несколько недель она ждала письма от мужа, но, увы! — не дождалась!

Фаддей писал графу о беде, приключившейся с маленьким Сашей, по простоте своей высказав в письме своем свои бесхитростные рассуждения. Он описал услугу, оказанную Раисой сестре своего барина, и с тайной в старческом сердце прибавил в конце письма:

«Рука Всевышнего помогает барыне-графине! Это видно из того, что все, что здесь делается — все так хорошо, что лучше и не может быть!»

Наконец прибыл ответ…

Написанный в минуту отчаяния и раздражения, он заставил Фаддея пролить горькие слезы.

«Ты дурак, — писал граф, — со своей рукой Всевышнего! Рука Всевышнего тяготеет надо мной, который не может выбраться из ссылки, между тем, как мое место среди вас — для того, чтобы защитить сестру и ее сына, оставленными бессильными против злых людей!»

Фаддей, прочитав это письмо, не решился показать его Раисе. Она же со своей стороны по лицу старика догадалась, что письмо ничего хорошего не имеет дня нее, и не решилась его спросить.

Надежда, появившаяся на ее щеках с приближением весны, вдруг померкла и повергла ее в сильнейшее отчаяние… Чтобы чем-нибудь заполнить время и заглушить страдания, она расширяла круг своей благотворительности.

Ежедневно, если позволяла погода, она пешком обходила все деревни, чтобы лечить больных, которые, нисколько не стесняясь, посылали за нею изо всех мест. Доброта барыни стала для них делом обыкновенным, и они уже не боялись злоупотреблять ею, зная, что отказа не будет.

Однажды в начале мая около шести часов вечера Раиса возвращалась с прогулки. Ее остановила девочка лет десяти.

— Дедушка болен, — сказала она, — и спрашивает тебя.

Раиса, последовав за посланной, вошла в одну из хижин деревни невдалеке от барского дома. Изба была печальной, а живущие в ней оказались еще печальнее.

В хижине жил высокий, сухой и костлявый старик с сердитым выражением лица и резкими движениями.

Сильные припадки ревматизма удерживали его в постели, если только можно было так назвать деревянную скамью, покрытую бараньими шкурами.

При входе Раисы он кивнул головой.

— Извини меня, мать, — сказал он печально, — если я не кланяюсь: я не могу двигаться.

— Мне не нужно твоих поклонов, — весело ответила Раиса.

— Я тебя позвал, — продолжил старик, — потому что не могу двинуться, а говорят, что ты все знаешь и всех излечиваешь! Вылечи меня: мне необходимо быть на ногах!

Раиса внимательно осмотрела больные ноги старика.

— Ты еще не скоро будешь ходить, — сказала она, — но болезнь твоя не смертельна! Несколько лекарств и терпение вылечат тебя!

— Буду ли я в состоянии ходить в Петров день? — спросил старик.

— Нет, не думаю!

Крестьянин печально покачал головой.

— Однако, это необходимо, — заметил он. — Я дал обещание сходить в Сергиевский монастырь!

— Сходишь позже!

— Позже я умру! — проворчал больной. — Я иду покаяться! Вылечи меня, мать, поскорее!

— Я сделаю все, что могу, — ответила молодая женщина странному пациенту и, дав ему некоторые наставления, вышла.

С этого дня маленькая босоногая посланная часто прибегала за Раисой.

Вначале Раиса навещала старика просто по своей доброте, но потом заметила, что рассказы его стали интересовать ее…

Тихон знал родителей Валериана и рассказывал ей про них тысячу неизвестных для Раисы мелочей.

Потом у нее появилась мысль заставить его рассказать про умершего Марсова, но первая ее попытка не увенчалась успехом.

— Марсов? — спросил старик, и нервная дрожь пробежала по его телу. — Покойный барин Марсов? Да успокоит Господь душу этого бедного барина! Матушка, как я тебя прошу-то! Вылечи меня, чтобы я пошел на богомолье!.. Вылечи меня, не то Бог не помилует такого грешника, как я!

Напоминание ли о Марсове или перелом болезни к худшему подействовали на старика, только в последующие дни Тихон чувствовал себя так плохо, что Раиса думала, что он умрет. Из осторожности она не возобновляла разговора о Марсове, оберегая от волнения слабые силы старика.

Терпение ее было вознаграждено: через несколько дней Тихону стало лучше.

Был конец мая…

Соловьи распевали по вечерам в роще среди свежей зелени и цветущих кустов.

В один из таких благоухающих вечеров Раиса получила письмо и — удивление! — адрес был написан рукой Валериана.

Фаддей, подавая письмо на серебряном подносе, дрожал… Сама Раиса изменилась в лице, прочитав свое имя на конверте…

Она некоторое время рассматривала красную сургучную печать: это был оттиск посланной ею печатки.

Фаддей незаметно вышел.

Оставшись одна, Раиса взглянула на портрет графини, и ей показалось, что он глядел на нее ласково и ободряюще.

Раиса решительно сломала печать и вынула сложенный пополам лист.

Это действительно был почерк ее мужа. Она провела рукой по глазам и прочла:

И только!..

Письмо выпало из рук Раисы…

Только это письмо, вежливое, холодное, пренебрежительное, почти дерзкое было наградой за труды и заботы Раисы в течение пятнадцати месяцев тяжких испытаний! Наградой за тайную любовь, за пролитые слезы!.. К чему служит ее жертва, принесенная неблагодарному? Ее любовь, соединенная с глубокой нежностью, беспрестанно держала сердце Раисы в далекой Сибири…

Долго слезы молодой женщины падали на письмо, пропитанное ароматом подушечек, присланных Раисой вместе с бельем…

Однако портрет свекрови все еще улыбался ей… Раиса встала и подошла к окну… Солнце садилось позади деревьев точно так же, как и в первый день ее приезда. Тот же аромат зелени и весенних цветов!

Грусть Раисы перешла в отчаяние.

Целый год и так мало успеха!.. Если так будет продолжаться, сколько потребуется лет безмолвной преданности, чтобы смягчить гнев Валериана?.. Когда узнает она, кто совершил насилие, воспоминание о котором жгло ее, как каленым железом?!

— Никогда, никогда! — с отчаянием воскликнула молодая женщина. — Он сам сказал: «Никогда!»

Фаддей тихо вошел в комнату под предлогом предложить чаю. Он безмолвно стал у дверей. Раиса повернулась к нему с опечаленным лицом, залитым слезами, и с письмом в руке.

— Значит, барин уже не так сердит на вас, если написал, — заметил Фаддей так скромно, что слова его нельзя было признать навязчивыми и неуместными.

— Он все еще сердит, — вздохнула Раиса, — но Богу известно, что я не желаю ему зла!

— Если он вам пишет, то он не сердит, — продолжал Фаддей с прежней скромностью. — Грецки все таковы, сударыня! Это не упрямство, смею сказать, это…

— Гордость! — докончила Раиса.

Фаддей молча кивнул головой.

— Барин, должно быть, был очень доволен тем, что написала ему Марсова, если решился отвечать! Он ведь не благодарил ни за деньги, ни за остальное…

Раиса внимательно слушала старого слугу.

— Ты думаешь, что он был доволен? — спросила она, помолчав.

— Я уверен, что в душе он вам благодарен, но не желает этого высказать! Впрочем, Господь велик, а жизнь долга! Мне думается, что веселые дни еще вернутся! Слышали вы, что скоро будет свадьба в царской фамилии?

— Да, — ответила Раиса, побледнев.

— Петербургские господа и барыни пошевелятся немного, и я думаю, что наши сосланные получат помилование.

При мысли о возвращении Валериана радость и ужас одновременно охватили Раису. Если он вернется, то, по всей вероятности, с проклятием к ней, своей жене…