Девушка замолчала. И молча стояли слушавшие ее люди, принесшие деньги, облигации, часы, серебряные ложки — чтоб отдать их в фонд обороны страны.

— А что ж такое под донышком мама ваша ему отписала? —  полюбопытствовала женщина, державшая завернутый в платок серебряный канделябр.

— Там было написано так, — сказала девушка, — мама там так написала: «Пил пес до дна, а пришла псу крышка».

На снимках, которые мы потом рассматривали, они выглядели очень импозантно — эдаких четыре надменных молодца, один краше другого и друг за друга горой... Снимались они охотно: на крыле самолета, под крылом, за столиком биргалки, уставленным рядами опорожненных бутылок, потом в обнимку с какими-то, очевидно, не очень щекотливыми девицами и опять перед своим самолетом с тридцатипятикилограммовыми бомбами, которые они баюкали на руках, лихо посматривая в аппарат.

Когда их на рассвете увидел на пригорке у деревни Запрудина Сережка Костылев, было уже достаточно светло, для того чтобы запечатлеть на снимке еще раз эту четверку. Но снимать было некому. Да и выглядели все четверо уже неважно. Весь квартет имел вид весьма пощипанный: у одного был расквашен нос; другой потерял во время прыжка шапку; у третьего все лицо было исцарапано сучьями, а четвертый — самый старший из них — и, на всякий случай, споровший со своей куртки все знаки различия и петлички, выглядел порядком помятым. Он тяжело дышал, отдуваясь, и потирал ушибленную в колене ногу. К тому же его мучила икота.

 И так славно выпили вчера, когда отправлялись «нах Москау» — на Москву! И ночь была такая летная, и все четверо летели бомбить большевиков в самом лучшем расположении духа. Проклятая подмосковная зенитка! Как она угодила! Самолет разодрало буквально на клочья еще в воздухе. Хорошо еще, что удалось выскочить с парашютами!

Между тем Сережка Костылев, заметив на пригорке четырех неизвестно откуда взявшихся людей, заинтересовался их странными костюмами и хотел подойти поближе, чтобы лучше разглядеть. Но вдруг он испугался... Ночью вокруг деревни грохали зенитки, все небо было в разрывах. Сережка для того и встал пораньше, чтобы насобирать побольше осколков, пока другие ребята их не подобрали. Отец, вернувшись к утру домой, сказал, что за лесом упал сбитый немецкий самолет. Сережке было очень обидно, что он не видел, как сбили немца. Но теперь... ему пришла в голову такая догадка что он разом спрятался за куст. «Это немцы, ей-богу, немцы, — подумал Сережка, — и вид у них вовсе фашистский...» Сережка пополз прочь от куста, потом вскочил и бросился бежать в деревню.

Через несколько минут четыре немецких летчика со сбитого «Юнкерса» были окружены. Ночью, спрыгнув на парашютах на землю, они отыскали в лесу обломки самолета и сняли с него оружие. Квартет был вооружен пистолетами, а старший держал в руках автомат. Четверо стояли теперь спиной друг к другу, составив маленькое каре, пугливо и зло озираясь по сторонам. Люди подходили к ним медленно и молча. Круг постепенно смыкался. Тогда старший вскинул автомат, приткнул его прикладом к своему толстому животу и дал короткую очередь. Пули просвистели над головами колхозников. Люди остановились.

— Сдавайся, чего уж тут пугать-то! — закричал один из колхозников. — Высоко летаете, да низко садитесь. Чего пугаешь? У самого-то пузо от страху ходуном ходит, а тоже пугает! Подумаешь, какой мистер Шмидт!

В деревне не осталось ни одного человека. Пришли старики, женщины тащили за руки ребятишек, молодухи несли грудных младенцев. Пробиваясь под локтями у взрослых, вперед лезли деревенские пионеры.

Четверо стояли, озираясь во все стороны, не выпуская из рук оружия. И со всех четырех сторон, держась на известном расстоянии приблизительно метрах в триста, их окружали жители деревни Запрудина. Колхозники держались очень спокойно. Правда, после выстрелов люди закипели. Фашистам грозили кулаками. Бабы кричали: «Ах ты, паскуда! Мало того что куды к нам забрался, так еще угрозу нам делает!..» Потом люди опять успокоились и затихли в грозном и негодующем молчании. С сердитым любопытством смотрели они на четырех пришельцев, которых сбросила с неба меткая подмосковная зенитка. Вот они, фашисты! Вот четверо из тех, что полезли на нашу землю, украдкой пробираются по нашему небу, чтобы жечь, громить, убивать...

Толпа молчала и широким кольцом окружала четверых попавшихся налетчиков. Только изредка по кольцу пробегало сдержанное гудение.

— Вон, главный-то, видно, ихний: так и смотрит, кого укусить...

Самый молодой из четверых, с расквашенным носом, вдруг сделал несколько шагов вперед и вынул из сумки карту. Он потыкал пальцем в какой-то пункт и спросил:

— Калюга?.. Нейн?

Навстречу ему из толпы вышел Поликарп Вантеев, который считался на деревне знатоком немецкого языка, ибо был во время империалистической войны несколько месяцев в германском плену. Он собирался было что-то ответить немцу, как все зашумели:

— Не говори, не говори, Поликарп! Куда лететь, знали.

И Поликарп шагнул обратно — в толпу. Четверо посовещались между собой и вдруг пошли в сторону. И тотчас же двинулось вокруг них все село. Люди шли в известном отдалении, но не спускали глаз с летчиков. Четверо шли, прихрамывая, четверо брели понуро, спотыкаясь о кочки, беспомощно оглядываясь; и, окружая их на расстоянии, молча, не спуская с них глаз, попрежнему шли люди: ребятишки, старики, взрослые колхозники, молодухи. Так шли они, опускаясь в ложбины, подымаясь на холмы, перелезая через канавы. И в центре этого живого, молчаливого, но неумолимого кольца брели четверо фашистов. Потом четверо сели на землю. Тотчас же вокруг них присели на траву и колхозники.

— Сдавайся, что ли, уж! — крикнул осмелевший Сережка Костылев.

Но старший фашист опять вскинул автомат. И Сережка спрятался за спину Поликарпа. В это время на проселке зажужжал мотор, и на «газике» подъехал секретарь районного комитета партии, которому послали сказать о пленных. Секретарь, плечистый и решительный, выпрыгнул из машины и пошел прямо на четверых, вынув наган и крича: «Руки вверх! Бросай оружие!»

— Ханде! Ханде!.. Ручки обен, кверху! — переводил из-за его спины Поликарп.

Старший фашист прицелился в секретаря райкома из автомата, но тот продолжал спокойно подходить к нему. За секретарем, грозно надвигаясь, зашумела вся толпа. Какой-то старичок выпалил в воздух из дробовика. Фашист выругался, бросил на землю автомат, шагнул назад и оглянулся: трое его товарищей давно уже стояли бледные, послушно подняв руки.

Их окружили вплотную. Знаками трое из четверых показали, что им хочется пить. «Тринкен, тринкен», — пояснил своим Поликарп. Принесли воды в кружке. Младший, с расквашенным носом, жадно потянулся губами к кружке. Но старший фашист, прикрикнув, ударил кулаком по кружке и выбил ее из-под губ пившего. То же самое произошло, когда им дали закурить. Толстый летчик опять что-то сердито прокричал, поднял руки, и трое его товарищей послушно вернули папиросы.

— Ну, это, видать, шкура самая последняя, — говорили в толпе. — Гляди, как он их муштрует! Вот, вредный какой! Никак не хочет начальство свое уступить. Ух, так бы и приложил ему!..

Пленные угрюмо прислушивались и бросали недобрые взгляды на своего старшего. Но тупая привычка повиновения еще действовала. Они молчали.

На машине их отвезли в Москву. Через несколько часов их доставили в НКВД. Всю дорогу они молчали. Только тут, когда их вводили в здание, самый младший вдруг остановился и спросил у конвоира: «ГЕПЕУ? Чека?»

— Чека, Чека, — отвечал красноармеец.

И едва четверых ввели в комнату, где их должны были допросить, самый младший выскочил вперед и, тыча пальцем в сторону старшего, закричал, весь трясясь от возбуждения:

— Этот СС! Его первый брать! Сволочь! СС!..

Напрасно шипел что-то толстый, бросая свирепые взгляды на младшего.

Двое других облегченно закивали головами.

Ах, как непохожи были все четверо на роскошный квартет, изображенный на карточках, которые были рассованы у них по карманам!