— Боже, — зевая, сказал он, — как устаешь, попадая в эту сонную, кислую Москву! Какая здесь тоска, как мало здесь жизни! Я с ужасом думаю, что делать здесь? Боюсь, как бы скука не загнала меня опять в какой-нибудь монастырь!

— Поверь мне, Григорий, — с нехорошей улыбкой ответила ему государыня, — здесь будет так много работы, что ты не успеешь соскучиться…

Потемкин задумался. Он впился в императрицу серьезным, пытливым взглядом; императрица молчала, ее взгляд был непоколебимо холоден.

— Позвольте мне, ваше величество, рассказать вам одну историю из моего прошлого.

— Расскажи!.. Я слушаю!

— Это было давно, ваше величество, когда я еще жил в Москве. Я снимал комнату у вдовы Елизаветы Зорич, которая занималась повивальным делом. Это была очень хорошенькая, веселая, грациозная женщина. Мы сошлись с ней и жили душа в душу, что было мне тогда очень на руку: у меня доходы были плохи, а Зорич зарабатывала на диво много, что даже казалось непонятным, почему ее труд так хорошо оплачивается… Жили мы весело и беззаботно, как вдруг на наши головы обрушилась беда; пришла полиция, арестовала Елизавету и увезла ее. Я ломал себе голову, не понимая причины всего этого; вдруг мне случайно удалось узнать то, что держалось в большом секрете: Зорич обвинили в ряде заказных убийств новорожденных. Ничего не доказали, но дело затушили и бабку посадили бессрочно в тюрьму. Вплоть до сего времени Елизавета Зорич содержится в Бутырской тюрьме! Вот, ваше величество, страничка из моего прошлого. Добавлю еще, что следственные власти были поражены искусством и чистотой работы Зорич: у этого дьявола в юбке был целый арсенал средств, одно ужаснее другого!

Потемкин замолчал, молчала и императрица. Она вскочила с места и в лихорадочном волнении заходила взад и вперед по комнате. Вдруг она остановилась и впилась в Потемкина пылающим взглядом.

Потемкин тоже встал, подошел к государыне и шепнул:

— Не пригодится ли она?

— Что ты хочешь сказать этим, Григорий? — со страхом вскрикнула Екатерина.

Не отвечая, Потемкин низко поклонился императрице, подошел к письменному столу, развернул лист бумаги, попросил разрешения сесть и написал:

«Предъявитель сего, Григорий Александрович Потемкин, уполномочен взять из тюрьмы арестантку, имя коей будет сообщено им, Потемкиным, главному смотрителю. Об освобождении указанного Потемкиным лица запрещается кому-либо сообщать, а равно под страхом Нашей немилости воспрещаем наводить какие-либо справки о дальнейшей судьбе его. Освобожденное лицо считать никогда в тюрьме не сидевшим».

Екатерина прочла это и с некоторой растерянностью посмотрела на Потемкина.

— Благоволите, ваше величество, пометить «секретно» и подписать! — сказал Потемкин.

Императрица сильно вздрогнула, но сделала, как сказал фаворит.

— Первым делом, — спокойно сказал Потемкин, рассматривая бумагу, — я прикажу Зорич переодеться в мужское платье и увезу ее в Петербург как своего камердинера. В Петербурге я укрою ее в надежном месте и, когда настанет…

— Григорий, — перебила его Екатерина, твердо глядя Потемкину в глаза, — Твое мягкосердечие делает тебе честь! Ты считаешь себя обязанным этой женщине, находишь, что она достаточно наказана, и хочешь улучшить ее судьбу. Я даю тебе возможность сделать это, но и все. Больше я ничего не знаю и не желаю знать!

В этот момент в комнату вошел гофмаршал Барятинский и доложил ее величеству, что апартаменты готовы. Екатерина холодно кивнула головой Потемкину и последовала за князем.

Потемкин понимал, что императрица не в полной мере уяснила себе сущность его намерений. Он знал, что если тот же разговор завести завтра, то можно ручаться, что Екатерина с негодованием отвергнет затеянное им, а может быть, даже и отвернется от своего любимца. Поэтому он решил, что надо ковать железо, пока горячо. Сегодня же все будет сделано, а завтра императрица, возможно, даже не вспомнит о сегодняшнем разговоре.

Вследствие этого, не теряя времени, он отправился в свои комнаты, помылся, почистился и приказал подать себе карету.

Был уже поздний вечер, когда Потемкин быстро проезжал Бутырками — предместьем, где высилось громадное мрачное здание тюрьмы. Остановившись у ворот и приказав доложить о себе главному смотрителю, он был немедленно впущен со знаками раболепного почтения.

Смотритель готов был в лепешку расшибиться, чтобы угодить влиятельному генерал-адъютанту императрицы. В самом непродолжительном времени в мрачный, плохо освещенный зал, где должно было произойти свидание Потемкина с арестанткой, смотритель ввел высокую, страшно худую женщину, серый арестантский халат которой еще более подчеркивал ее худобу.

— Вот Елизавета Зорич, — сказал смотритель.

Потемкин знаком руки приказал ему удалиться. Он и арестантка остались одни.

— Неужели ты — Елизавета? — с изумлением воскликнул Потемкин, подходя ближе к арестантке, которая наглым, диким взором смотрела на него.

— Я самая, — ответила она.

— Лиза, Лиза! Что с тобой сталось? Ведь тебя не узнать!

— Батюшки, Гришенька! — крикнула Зорич, кидаясь к своему прежнему сожителю. — Вспомнил-таки?

— Я пришел, чтобы освободить тебя, Лиза, — ответил Потемкин, пытливо всматриваясь в ее лицо, чтобы уловить хоть тень сходства с былой Елизаветой.

— Что я слышу? — воскликнула она. — Ты можешь и хочешь спасти меня отсюда? И ты только за этим приехал сюда? Гришенька, недаром я всегда так любила тебя, так верила… Но ты, верно, стал теперь большой шишкой? Да у тебя, никак, генеральские эполеты? Батюшки! Как ты красив!

Сказав это и не зная более, как выразить охвативший ее восторг, она вдруг закружилась по полу в фантастической, дикой пляске. Ее волосы рассыпались и развевались за нею беспорядочными прядями. Потемкин невольно вздрогнул: перед ним, казалось, было существо нездешнего мира…

В этот момент вошел смотритель, доложивший, что все меры приняты и генерал может сойти вместе с арестанткой во двор так, что их никто не увидит.

Через несколько минут Потемкин вместе с Зорич уже мчались по темным, пустынным улицам Москвы.

Дни пребывания в Москве быстро промелькнули в суете всяческих торжеств. Уже на следующий день после въезда императрицы московские власти в паническом ужасе принялись хлопотать над тем, как бы изгладить впечатление, произведенное на ее величество холодностью приема. Пришлось сгонять толпы народа, который сторожил в разных пунктах проезд государыни и приветствовал ее восторженными возгласами. Словом, внешность была соблюдена, и императрица, слишком умная и проницательная, чтобы принять все это за чистую монету, делала вид, будто она вполне довольна.

Перед отъездом в Петербург императрица со всей свитой торжественно съездила в Троице-Сергиевский монастырь, чтобы по традиционному обычаю поклониться славнейшей русской святыне. Богомолье сошло на славу, если не считать маленькой катастрофы с великой княгиней, чуть-чуть не стоившей ей жизни. По неосторожности ямщика сани раскатились и опрокинулись, но каким-то чудом Наталью Алексеевну выбросило в мягкий снег без малейшего вреда, так что она отделалась только испугом. Конечно, в том состоянии, в котором была великая княгиня, даже слабый испуг и легкий толчок могли быть гибельны, но рука Провидения пока еще хранила молодую женщину.

Однако на обратном пути последствия всего этого стали сказываться: у великой княгини появились сильные боли, и следовавший в свите врач доложил государыне, что возможно наступление преждевременных родов. Потемкин нахмурился, потемнел; он отвел врача в сторону и заявил ему, что нужно во что бы то ни стало предупредить роды, задержать их: в пути, дескать, очень неудобно, высочайшая роженица не будет иметь возможности пользоваться надлежащим уходом. Во всяком случае, если врачу удастся задержать наступление родов до возвращения в Петербург, то он будет щедро награжден, ну а если не удастся, так пусть не прогневается!