Боярыня сделала ударение на слове «просила» и перевела вопросительный взгляд на царевну. У той в это время происходила тяжелая борьба между долгом и личным чувством.

 Леон Джавахов понял, что обе женщины невзлюбили друг друга, что боярыня испытывает царевну, а последняя не хочет преклониться пред влиятельной боярыней. И вдруг Пронский очутился возле него и тихо шепнул ему:

 — Пусть царевна просит свидания с царем… одно только слово, а прочее я уж устрою.

 — Она попросит царевен! — также шепотом ответил Леон.

 — Боже сохрани! — испугался Пронский. — Вечного врага наживете в боярыне.

 — Но царевна ни за что не попросит ее…

 — Надо заставить.

 — Я скажу отцу, — и князь Леон указал на седого грузина, с нескрываемым беспокойством следившего за царевной и боярыней.

 — Познакомь, князь, меня с ним.

 — Он не говорит по–русски.

 — Ничего не значит. Ты перескажешь. Пойдем!

 Они подошли к старику, и Леон по–грузински передал ему в нескольких словах, что, видно, царевна не хочет просить боярыню о свидании с царем. Старик нахмурился и спросил сына, что же хочет от него этот мрачный русский. Леон пожал плечами. Пронский тогда взял старого Джавахова за руку и подвел его к Хитрово. Старик низко поклонился ей.

 — Мой отец! — отрекомендовал Леон отца, не понимая, почему Пронскому понадобилось знакомить его с боярыней.

 Пока боярыня Хитрово через Леона разговаривала с Вахтангом Джаваховым и царевной о положении Грузии, князь Борис Алексеевич подсел к царевнам и царевичу и тихо шепнул Анне Михайловне, чтобы она, прощаясь, спросила царевну Елену, желает ли она видеться с государем.

 — Только смотри, царевна, боярыне об этом ни слова! — попросил Пронский.

 Анна Михайловна лукаво погрозила ему пальцем.

 — Что, небось боярыню больше боишься, чем брата? — вполголоса спросила она.

 — И–и, куда! — отмахнулся князь. — Так сделаешь, о чем прошу, царевна?

 — А ты приведешь к нам в терем того вон, глазастого, что таращится на меня? — засмеялась царевна. — И грузинок этих. Потешные они!.. Смотри, князь, вон та, маленькая, с тебя глаз не сводит; знать, заполонил ты ее девичье сердце!

 — Ой и шустрая же ты, царевна! Смотри, галчонок–то ушонки навострил, — указал Пронский на царевича, силившегося расслышать их беседу, и прибавил так, чтобы царевич слышал: — Так скажешь царевне Елене Леонтьевне?..

 Анна Михайловна утвердительно кивнула головой. Пронский отошел от них и подошел к царевне Елене с поклоном.

 — Государыня царевна! — проговорил он, низко опуская голову. — Бью челом на добром угощении.

 Князь Леон по–грузински что–то шепнул царевне; она чуть вспыхнула и протянула князю кончики тоненьких пальчиков; он прикоснулся к ним, но сейчас же отошел и прислонился к стене, точно ноги не держали его. Он был бледнее обыкновенного, и на его лице лежали какая–то растерянность и печаль.

 Боярыня Хитрово из–под ресниц вбок взглянула на него и шумно стала звать царевен домой.

 Когда Анна Михайловна целовала бледные щеки царевны, то вдруг, к изумлению сестры, царевны Татьяны, и Елены Дмитриевны, проговорила:

 — А что ж, царевна, когда хочешь увидеть братца–царя?

 Царевна Елена смутилась.

 — Не когда я хочу, а когда он соизволит назначить явиться мне пред его очи! — ответила она трепещущим голосом. — Я–то уже больше двух лет этого хочу, — прибавила она с горечью.

 — Я скажу братцу… я попрошу! — смутившись, в свою очередь проговорила Анна Михайловна, встретившись с суровым взглядом Хитрово.

 — Просите боярыню, просите! — прошептал Пронский на ухо царевне Елене.

 Та посмотрела на него глазами раненой лани, которую насильно заставляют идти вперед, но Вахтанг Джавахов что–то повелительно сказал ей, на что она ответила ему одним словом и опустилась на тахту.

 Боярыня Хитрово уже медленно плыла к дверям, погладив по головке царевича Николая и многозначительно улыбнувшись князю Леону, который пошел провожать ее. Царевны шли сзади, посылая поцелуи царевичу и зовя его и царевну к себе в гости.

 Князь Пронский, как только боярыня Хитрово исчезла в дверях, подошел к Елене Леонтьевне и почтительно проговорил:

 — Не кручинься, царевна, дело уладится. Животы за тебя отдадим, а свидание с государем уладим.

 — Спасибо, князь! — проговорила оправившаяся царевна и подняла на князя взор.

 Пронский содрогнулся, точно его опалило огнем, и, поклонившись, поспешно вышел из комнаты.

 Скоро послышался за окнами лязг полозьев о снег, и сани с гостями отъехали.

 — Ужо зайдешь вечерком! — сказала боярыня Пронскому, отъезжая.

 При этом повелении лицо князя потемнело, но он безмолвно поклонился и отошел к своим саням.

 Когда боярыня с царевнами совсем исчезла из его глаз, князь еще раз посмотрел на окна, в надежде увидеть царевну, но на него оттуда глянули лишь робкие карие глаза маленькой грузинки; в них стояли тоскливый укор и надежда, что он ее заметит.

 Князь отвернулся с досадой и, нахлобучив соболью шапку на самые глаза, велел кучеру ехать домой.

 — Да скорей! Не зевай! — сердито сказал он.

 — Пьяных много, боярин! — заметил кучер, ослабляя вожжи, и пара кобыл в серых яблоках как стрела помчалась по пустынной Неглинке, разметывая копытами рыхлый белый снег. — Как бы беды не вышло на площади!

 — Знай дуй в мою голову! Дави! Я отвечаю! — свирепо приказал князь, подставляя ветру свое разгоряченное лицо.

 На счастье кучера, при звуке его зычного голоса встречные пугливо шарахались в сторону, и сани летели беспрепятственно вперед.

 Лошади князя Пронского остановились как вкопанные у красивого дома в Китай–городе.

 Это здание отличалось как своею относительною прочностью и обширностью, так и оригинальностью архитектуры. По всему было видно, что та постройка — дело рук иностранного архитектора, к которым Москва начала обращаться с XVI века и которыми были уже построены несколько церквей, дворцов и частных домов. Дом, или даже скорее дворец, князей Пронских был построен недавно, при отце Бориса Алексеевича, итальянским художником во вкусе Возрождения.

 Борис Алексеевич, выйдя из саней, потрепал взмыленные шеи тяжело дышавших лошадей, приказал отпустить кучеру чарку водки, вошел в свои роскошные палаты и велел подавать обед, предварительно спросив, дома ли дядя Иван Петрович.

 — Князь Иван Петрович уехали во дворец! — ответил старый ключник Ефрем. — Прикажешь в большой столовой палате накрыть тебе, батюшка князь? — не глядя на Пронского, спросил он.

 Борис Алексеевич зорко глянул на старика.

 — Ты что, Ефрем? — с расстановкой мрачно шепнул он. — Опять там был?

 Ефрем без слов, со стоном упал к его ногам. Князь толкнул его прямо в лицо, но легонько, красным сафьяновым сапожком.

 — Говори, стервец, что еще там? — спросил он, скрипнув острыми, как у волка, зубами.

 — Батюшка! — простонал старый ключник. — Не вели казнить на слове…

 — Говори, что ль! — крикнул князь, зашагав по палате с заложенными за спину руками.

 В одном исподнем кафтане из малиновой парчи с золотыми пуговками на могучей груди, туго перетянутом шелковым кушаком вокруг пояса, статный и сильный, князь вполне мог бы назваться красавцем, если бы не злобная усмешка, кривившая его тонкие губы под холеными усами, да невыносимо жестокое выражение, мелькавшее в его глазах.

 — Зачем шлялся без меня, старый дьявол? — слетало иногда у него во время доклада ключника.

 Старик, хватая его на ходу за ноги и ползком ерзая за ним на коленях, всхлипывал и говорил:

 — Не мог, не мог, батюшка боярин! Ты второй день у нее, сердешной, не был… мучилась она с голода!.. Я не знал, пойдешь ли и сегодня… Водицу всю выпила, плакала ночью, причитала, бедная, ночью, как горлинка! Молила меня: «Убей, — говорит, — меня, убей, только не мучь!» О ребеночке спрашивала!