Долго еще бражничали и беседовали князья, а бедная княгиня Пронская сидела у себя в светелке и внимательно с трудом разбирала Евангелие на древнеславянском языке. Время от времени она поднимала голову и чутко прислушивалась, не раздадутся ли знакомые ей твердые шаги мужа. Но наступала уже ночь, а он все еще не шел. Княжна давно, выплакав все слезы на груди у матери, легла спать и, разметавшись под кисейным пологом, вздрагивала во сне и пугливо вскрикивала. А княгиня, стоя у ее изголовья, творила молитвы.

 Боярыня Хитрово только что вошла в свою комнату и, отдав шубку сенной девушке, села словно разбитая на лавку, которую она, по восточному обычаю, покрыла коврами. Она оперлась локтями на стол, положила голову на руки и осталась в такой позе, глубоко задумавшись.

 Яркое весеннее солнце целым снопом золотых лучей врывалось через оконные стекла в комнату и придавало ей веселый, праздничный вид. Но боярыня не видела сегодня этого прекрасного утра, не любовалась первыми по–настоящему весенними лучами. На ее высоком лбу обозначилась глубокая морщина; углы рта как–то опустились, глаза тревожно смотрели куда–то вдаль, и все лицо точно поблекло, словно огонек, освещавший его изнутри, погас.

 — Это страшно! — шептали ее побледневшие губы. — Лучше убить сразу!.. — Она внезапно остановилась и пугливо оглянулась. — Никого! — проговорила она и провела рукой по глазам.

 Елена Дмитриевна только что навестила несчастную польскую княжну, после того как няня много раз напоминала ей об этом.

 Княжну она нашла в ужасном положении, еще в худшем, чем она была за несколько месяцев до этого. Несчастная, видимо, таяла и молила своего мучителя, чтобы он дал ей умереть спокойно на солнце, дыша весенним воздухом. Но Пронскому нужна была ее смерть. Он боялся, что она оживет и выдаст его, и тогда весь его план, так искусно задуманный, с появлением этой претендентки на его имя погибнет. Убить ее он еще медлил, да и не хотел идти на убийственно мучить ее он считал себя вправе, раз она упорствовала и мешала ему. Он не привык стесняться с теми, кто становился ему поперек дороги.

 Ванда все рассказала боярыне Хитрово и умоляла ее дать ей возможность уйти из подземелья.

 — Воздуха! Солнца! На одно мгновение! И потом смерть, — рыдая и обливая слезами руки неожиданной посетительницы, говорила несчастная пленница.

 Растроганная и потрясенная, Елена Дмитриевна обещала и ушла, твердо решив немедленно помочь узнице и спасти.

 Но сцена в подземелье так подействовала на нее, вид княжны так поразил, что всегда сильная, твердая боярыня вдруг потерялась и упала духом.

 Однако мало–помалу самообладание вернулось к ней; мысли связнее роились в голове; она стала ходить по комнате, потому что так ей легче думалось.

 «Просить царя? — размышляла Елена Дмитриевна. — Но он казнит его!»

 Как ни казался ей теперь отвратителен и страшен Пронский, но предать его, хотя бы даже и за страшное преступление, казалось ей недостойным ее. Ведь этот человек был близок ей много лет, она делила с ним радости и счастье; и хотя прежнее чувство к нему уже давно ушло, но все–таки предать его в руки палача она не была в состоянии!

 И потом чувство самосохранения говорило в ней еще сильнее жалости. Этот человек и за нею, за безупречною боярынею Хитрово, знал кое–что, за что она могла бы ответить и подвергнуться страшной казни: быть живьем закопанной в землю.

 За убийство мужа тогдашний закон так гласил: «Казнить преступницу, живую закопать в землю и казнить ее такою казнью безо всякой пощады, хотя бы дети убитого и ближние его родственники и не захотели, чтобы ее казнили; не давать ей отнюдь милости, держать в земле до тех пор, пока умрет».

 И этот закон знала боярыня Елена Дмитриевна Хитрово, но преступление совершила. Так ей ли было судить князя Пронского за мучительство княжны польской, когда она сама отравила своего мужа–мучителя?

 — Спасу княжну как ни на есть иначе, — прошептала она, холодея при мысли о муже, — Бог мне, может, простит мой смертный грех.

 Боярыня всегда была богомольна, но со смерти мужа предавалась отчаянному покаянию, что, однако, не мешало ей пользоваться всевозможными благами жизни.

 «Чем я виновата, — рассуждала иногда боярыня, отговев и отысповедавшись, — что мой мучитель довел меня до этого смертного греха? Терпела я, долго терпела, как тело мое белое щипал он, ирод мой, да косу мою русую дергал, да голодом меня морил… а потом и терпеть не стало больше сил».

 Но там, в самом тайнике души, неумолчная совесть твердила ей, что жизнь и дана человеку именно для искуса и терпения и что, предавая тело на поругание и мучение, тем самым человек свою душу спасает. А красавица боярыня больше о своем теле думала, вот душу–то и погубила.

 — Что сделано, то сделано! — вздохнув, прошептала она.

 Иногда, под вечер или ночью, ей мерещилось старое, уродливое лицо умершего мужа, его остекленевшие глаза, с укором устремленные на нее; ей слышался иногда его хриплый голос, и она ощущала прикосновение его костлявых пальцев к своему круглому, полному плечу. Холодным дыханием мертвеца веяло на ее горячее лицо. Однако, будучи развитой по тому времени и умной от природы женщиной, она, хотя и с трудом, все–таки овладевала этими тяжкими ощущениями и объясняла себе это приливами крови к голове, тем более что она действительно часто страдала от головных болей, вызываемых полнокровием при отсутствии, по условиям тогдашнего быта, всякого движения.

 — Спасу княжну, спасу! — твердила она, придумывая способ сделать это, но все было тщетно.

 Вдруг ее глаза радостно блеснули: ей пришла блестящая мысль.

 «Попрошу помощи у князя Джавахова! — подумала боярыня. — Он храбр, великодушен! А не попытать ли у Пронского? Уговорить его отпустить полячку на волю. Да где! Не согласится!.. Пуще только запрячет, бедную. Потом и не найдешь ее!»

 Боярыня хлопнула три раза в ладоши. На зов явилась сенная девушка.

 — Ступай, Аннушка, сейчас на Неглинную, найди дом царевны грузинской, а там спроси князя Левона Вахтанговича Джавахова? Уразумела?

 — Уразумела, боярыня!

 87

 — Хорошо. Не забудешь, найдешь — получишь мой летник зеленый.

 — А что сказать изволишь, боярыня, князю?

 — Да, я и забыла! Скажи: боярыня кланяться велела и звать, мол, к себе его наказывала, дело–де есть… преважной степени и очень спешное. Ждут–де его сейчас. Поняла? Не собьешься?

 — Как можно, боярыня?

 — Ну, так ступай! Да покличь–ка ко мне Евпраксию. Одна девушка ушла, и немного спустя явилась другая.

 Боярыня велела ей убрать горницу и принести свежую кисейную рубашку и летник из красного атласа. Облив лицо холодной водой, отчего ее побледневшие было щеки вновь порозовели, Елена Дмитриевна сняла кику и осталась простоволосая, что к ней удивительно шло, но что было совершенно противно обычаям страны. Принарядившись и сделав распоряжение, чем угощать гостя, она отпустила девушку и села к окну в нетерпеливом ожидании.

 «Как–то доберется князь Левон? — думала боярыня, следя из терема за каким–то пешеходом, старательно лавировавшим между лужами. — Ведь не захочет показаться в грязном кафтане!»

 И действительно, путешествие по Москве в весеннюю распутицу было крайне трудно. Ее узкие немощеные улицы тонули в непроходимой грязи. Весеннее солнце уже исправно делало свое дело — с крыш и желобов лились потоки воды и образовывали озера и реки среди самой улицы. В Кремле было сравнительно суше и чище, благодаря тому, что он стоял высоко, и еще тому, что во дворце пребывал царь, а следовательно, принимались хотя кое–какие меры к удалению грязи и потоков талой воды. Но добраться до Кремля было довольно трудно: колымаги проваливались чуть не до половины в промоины, лошади, залитые водою по брюхо и облепленные грязью, подолгу стояли на месте, не имея сил вытягивать громоздкие кузова тяжелых колымаг.