— Что зря языком звонить? Хотя и с умом, а все–таки баба.

 Слова князя задели Хитрово за живое, и она уже хотела прямо заговорить с ним о полячке. Но он не дал ей раскрыть рот и сам, будто к слову пришлось, равнодушно проговорил:

 — Кабы ты в самом деле мне близким человеком была, ты меня давно от жены постылой вызволила бы! Эдак бы по царскому указу да в монастырь ее.

 — За какие такие провинности?

 — Мало ли что! Можно придумать…

 — Неправду? Ну, это не след. Да и зачем царя вмешивать? Справься сам… Вон как Евсей Верещагин жену избил смертным боем до крови, а по ранам солью натер.

 Пронский, вспыхнув, отвернулся.

 Боярыня поняла его смущение и внутренне содрогнулась. Неужели он был до того жесток, что подверг свою жену подобной же пытке? Но почему же княгиня Анастасия Петровна не жаловалась родным, которых у нее было немало и даже в большой чести у царя, как, например, ее свояк, Михаил Федорович Ртищев?

 Эти вопросы вертелись у боярыни на языке, но она не сказала ничего, а предложила князю поступить так же, как поступил один именитый боярин, желавший избавиться от жены менее кровавым образом, чем было принято в те суровые времена.

 — Постриги княгиню в пустой избе, без родственников и записи, а потом отошли куда–нибудь! — посоветовала она, сознавая, что лучшая доля княгини все же пострижение.

 — Опасливо: могут выдать, а тогда батоги и Сибирь, осрамят на всю Русь. Ведь дочь… души в матери не чает. Нет, лучше, как согласие на посестрию, ничего нет.

 Посестрией называлась постригшаяся в монахини жена при живом муже; муж — побратимом. Но достигалось это побратимство и посестрие нелегко. Часто муж добивался согласия от жены на это новое родство тяжкими побоями, угрозами и разными мучениями.

 — А княгиня не хочет? — спросила Елена Дмитриевна.

 — Как корова уперлась, и ни с места.

 — Что, ей так люба жизнь в миру?

 — Дочь, вишь, жаль.

 — Так постриги их вместе.

 — Думал было, говорил, и на это не согласна.

 — Так оставь ее, пусть живет. Не мешает она, чай, твоей гульбе?

 — Нельзя этого, — упрямо ответил князь. — Так ты помочь в этом деле не можешь?

 Елена Дмитриевна отрицательно покачала головой.

 Собеседники замолчали. Боярыня взглянула на часы. Уже давно было время прийти князю Джавахову. Солнце стало уже садиться, наступали ранние сумерки.

 — Огня бы зажечь, — проговорила Елена Дмитриевна и крикнула девушку.

 — Я скоро уйду; погоди огонь зажигать, — предложил князь.

 В это время вошла Евпраксия с подносом и медом в серебряной чарке и с поклоном поставила пред князем.

 — Анна уже вернулась? — спросила боярыня.

 — Давно! — ответила Евпраксия и на вопросительный взгляд боярыни смущенно потупилась.

 Хитрово тревожно окинула девушку взглядом и выслала из комнаты, приказав прислать Анну.

 Пронский выпил мед и обратился к боярыне:

 — Стало быть, в одном мне отказали? Ну, Бог с тобой! А на свадьбу не откажешь прийти?

 — Вот это с радостью. И подарок невесте ценный припасу, и жену твою повидаю с охотою.

 Пронский незаметно прикусил губу.

 — Ну, вот теперь еще одна просьба. Царя с царицею ко мне на свадьбу сговори, да царевну… Елене Леонтьевне с государем дай свидеться, — проговорил он и облегченно вздохнул, точно тяжесть упала с его плеч.

 — За первое даю слово, а… за царевну с чего так хлопочешь?

 — Елена, ведомо ведь тебе, что ты одна мне на свете люба, — с убедительностью произнес Пронский, — в чем же ты сомневаешься?

 — Почему хлопочешь–то о царевне? — повторила боярыня.

 — Тут дело не любовное, а важное государское, — начал Пронский, сев рядом с боярыней и понизив голос. — Хочу привести я царство Грузинское, а потом и другие по ту сторону Иверских гор царства маленькие в вековечное подданство государю–батюшке. Приехала теперь царевна Елена Леонтьевна сюда на Москву помощи просить для свекра, царя Теймураза, а я смекаю так, что дело можно оборудовать в другую сторону. Внучек Теймураза здесь с нею, она и он могут свое царство русскому царю и вовсе отдать. Теймураз стар уже, сын его, муж Елены Леонтьевны, находится в Персии в аманатах; может, его уже и в живых нет; она пока за сына править страной может, а соправителя ей назначит наш государь Алексей Михайлович.

 — И соправитель этот — ты? — сразу разгадала боярыня замысловатый план князя и весело рассмеялась. — Не бывать этому николи! — встала со скамьи разгневанная Елена Дмитриевна.

 — А почему бы не бывать этому? Чем я не правитель такой маленькой страны? — вставая в свою очередь, насмешливо спросил Пронский.

 — А потому, что я этого не хочу. Хотя мне царевна грузинская не люба, но царства лишать ее я не хочу. Но ты лжешь все; ты вовсе не хочешь отдать это маленькое царство царю Алексею. Ты хочешь только с помощью наших отогнать персов, а потом убьешь Теймураза и его сына и женишься на вдове! О, я разгадала тебя, будущий царь грузинский! Но этому не бывать. Я все расскажу царю, и тебя поведут на дыбу!

 — А на дыбе я скажу, что ты отравила мужа!

 — Чем ты докажешь, что я отравила? — бледнея, проговорила боярыня.

 — Докажу. Отраву тебе дала колдунья Марфа, а Марфа мне послушна и все мне сделает, что для меня нужно.

 Елена Дмитриевна, как сраженная, упала на скамью. Мысли ее путались, и вся она трепетала пред этим ужасным человеком. Ей уже чудились пытки и мучения, которые ей придется претерпеть на дыбе; дрожь пробежала по всему телу, и она с глухим стоном закрыла лицо.

 Пронский молча стоял у окна, и сквозь наступавшие сумерки едва можно было различить его лицо. Он ждал, когда боярыня, достаточно настрадавшись от страха, придет к нему и станет молить его о пощаде и прощенье. Он любил женщин, но вместе с тем и презирал их. Ему казалось, что он отлично читает в их сердцах; он думал, что окончательно уничтожил Елену, и уже торжествовал победу.

 Между тем Хитрово в это время приходила в себя и, взглянув на него сквозь пальцы, внутренне усмехнулась, хотя ей было теперь вовсе не до смеха.

 Ей пришла было на ум польская княжна, но она умолчала о ней, благоразумно сообразив, что это единственный козырь в ее руках против Пронского; однако с этим козырем надо обращаться осторожно, а то князь как раз спрячет его; поэтому она решила употребить хитрость. Нужно прежде всего притвориться испуганной и согласной действовать по его воле, затем, с помощью Леона, освободить Ванду, потом избавиться от ворожеи Марфушки и уже после всего этого действовать против этого ужасного человека.

 Приняв такое решение, Елена Дмитриевна горько разрыдалась; ей трудно было сделать это, потому что ее гордой натуре нелегко было, хотя бы и временно, сознаться в своем бессилии, признать над собой чью–нибудь власть.

 Услыхав ее рыдания, Пронский обернулся. Он уже пришел к тому убеждению, что худой мир лучше доброй ссоры, и потому, видя слезы раскаяния у боярыни, сам подошел к ней.

 — Ну, полно, Елена, будет нам ссориться! Показали друг другу когти, и будет! Давай руку! Вот так! А теперь прощай, поздно уже! — и он, обняв боярыню, поцеловал ее в щеку.

 Ни тот ни другой не могли, к счастью, видеть выражение своих лиц, а то каждый понял бы, какая готовится ему злая участь.

 — А царю все–таки шепни о царевне–то, — проговорил князь, нахлобучивая шапку. — Прощенья прошу! — и, кивнув еще раз, он вышел, вполне убежденный, что поработил боярыню.

 Между тем Елена Дмитриевна яростно забегала по комнате, посылая вслед ушедшему неистовые проклятия и угрозы!

 — Мне грозить дыбой? Меня пугать ямой? Мне, любимице царевой, страшиться позорной смерти? Погоди же, голубчик! Попомнишь ты, как вспоминать Елене Дмитриевне ее старого боярина. Ты скользок да увертлив, но и на тебя найдется проруха! Жаден ты до смерти, не знаю, что больше любишь: баб или деньги!