— Богом клянусь… — падая на колени, произнесла несчастная, предвидевшая уже свою участь.

 Елена Дмитриевна хлопнула в ладоши и велела появившейся девушке позвать ключницу Марковну.

 — Боярыня! — завопила девушка. — Ни словечка я не слыхала!

 Она знала, что означало приказание позвать ключницу, эту старую ведьму Марковну. Ее немедленно, не дав ни с кем повидаться и попрощаться, отошлют в дальнюю деревню, в какую–нибудь далекую губернию. Горькие, неудержимые слезы потекли по лицу несчастной девушки; она ползала на коленях за боярыней, ловя край ее сарафана и умоляя о пощаде. Но в душе она сознавала, что ее мольбы напрасны, что суровая и беспощадная к проступкам дворни боярыня не простит и что все равно ее судьба решена; если бы она вошла с медом, ее наказали бы за это; а не вошла — ее ждало изгнание, и никакие клятвы в том, что она ничего не слышала, не подействовали бы.

 Вошла Марковна. Это была высокого роста сумрачная старуха, с сухим, неприветливым лицом и бегающими, холодными глазами. Она обожала свою боярыню, которую вскормила грудью, но, кроме нее, никого на свете не любила, да и ее недолюбливала и боялась вся дворня.

 — Звать изволила, боярыня–матушка? — войдя, спросила Марковна. — Аль Агашка чем провинилась?

 — Сейчас же сошли ее с нарочным в Тополевку, — приказала Елена Дмитриевна.

 Агаша завопила пуще прежнего, цепляясь за руки ключницы.

 — Марковна, голубушка, родная!.. Умилостивь боярыню, Богом клянусь, не виновата, — сквозь рыдания говорила девушка.

 — Коли боярыня наказует, значит, виновата, — наставительно произнесла Марковна. — Ну, вставай, нечего валяться…

 — Матушка–боярыня… Марковна, Бога в тебе нет! — кричала девушка. — Не слышала я, словечка не слышала!

 — Пойдем, пойдем, тебе говорят! Боярыни не умолишь.

 — Так будь же ты проклята! — в отчаянном исступлении вдруг крикнула Агаша, вскакивая с колен и выпрямляясь во весь рост. — Не знать тебе счастья…

 Но дальше договорить ей не удалось, Марковна поволокла ее и вытолкала в дверь.

 На Елену Дмитриевну произвела тяжелое впечатление сцена с Агашей. Проклятие девушки вдруг больно отозвалось у нее в сердце, так как, несмотря на весь свой ум и некоторый скептицизм, она была все–таки еще достаточно суеверна и не могла бесповоротно отказаться от веры в силу проклятья и всевозможные мелочные приметы.

 Марковна вернулась в комнату, плотно притворила дверь и, придвинувшись к своей питомице, шепнула ей на ухо:

 — За что девку–то сослала?

 — Она слышала, как мы поспорили с князем Борисом Алексеевичем! — ответила, насупившись, боярыня.

 — Сколько раз упреждала не ссориться на дому…

 — А где же? В поле, что ли, бежать?

 — Носа–то мне не откуси! — проговорила довольно развязно мамушка. — Ведь не я виновата? Усылать надо девок, коли что, из сеней…

 — Ну, ты меня, мамушка, не учи, сама, поди, знаю, что делать! — окончательно рассердилась боярыня.

 — Прощенья просим, — обиделась Марковна, — и на том спасибо! За службу мою верную, за любовь мою крепкую, что, души и тела не жалеючи, тебе в послуги отдала, вот и награжденье боярское…

 Она утерла рукавом шугая покатившиеся слезы и повернулась было, чтобы уйти.

 Елена Дмитриевна размышляла о том, что ссора с Марковной ей теперь как раз не на руку, и хотя старуха действительно много позволяла себе с нею, но предана была ей, несомненно, всей своей рабской душой, до последней капли крови. Поэтому боярыня, сменив сразу гнев на милость, ласково остановила ее:

 — Постой, Марковна! Экая ты, право, обидчивая да спесивая! Мало ли что в гневе скажешь. За словом не угонишься. Больно разобидел меня князь–то.

 — Так ты бы на нем гнев свой и срывала!

 — Не сорвешь! Он, словно уж, увертлив. Вот о нем–то мне с тобой и есть о чем покалякать… Помощи и совета от тебя мне нужно. Садись–ка!

 Эти слова и ласковое предложение польстили старухе, и ее обида стала понемногу проходить. К концу же речи боярыни она уже совершенно забыла о себе и только думала о своей питомице, как бы помочь ей выйти из лихой беды.

 Елена Дмитриевна рассказала ей весь разговор с Пронским, его требования, угрозы; поведала ей и свои опасения, что он может злоупотребить тайной, которою завладел, а затем испросила Марковну, как и зачем Марфушка выдала ее князю.

 — Надобно все это узнать, — проговорила Марковна. Елена Дмитриевна согласилась с нею, сказав, что надо

 во что бы то ни стало ворожею переманить на свою сторону и потом удалить из Москвы, пригрозив ей в противном случае сожжением на костре за волшебство и чародейство.

 — Испугается! — уверенно проговорила Марковна. — Как только узнает, кто ты. Ведь вся Москва знает твою силушку при царе.

 — А ежели не испугается? — усомнилась Елена.

 — Тогда извет пошлем, — не задумываясь, ответила Марковна.

 — Ее ж сожгут! — вздрогнув, заметила Елена. — Под пыткой она меня и выдаст!

 — Ну, иным каким–либо путем сладим с нею. Ты, боярыня, не сомневайся. Я сама наперед понаведаюсь к ней. А чего ради к тебе Фекла–то повадилась? Небось клянчила за кого?

 Елене Дмитриевне не хотелось сказать, зачем приходила старушка няня, Анфиса Федосьевна; она знала, что обе старухи очень не любили друг друга, в особенности Марковна прямо–таки ненавидела Ильиничну за ее доброту к низшему, бедному, угнетенному люду и старалась, насколько могла, вредить ей у общей их питомицы, тем более что она, на правах бывшей кормилицы, считала себя выше рангом и ближе к Хитрово, чем Фекла Ильинична, которая была только нянюшкой. Поэтому Елена Дмитриевна сочла нужным не посвящать Марковны в проект спасения Ванды и ответила что–то неопределенное.

 Но, кажется, это не удовлетворило старой ключницы; она поджала губы и, низко кланяясь, проговорила:

 — Изменилась ты ко мне, боярыня, ой как изменилась! Ну, да на то, видно, воля Божья, насильно мил не будешь. Не угодила, что ли, я тебе чем?

 — Да что ты, мамушка! — начала оправдываться боярыня.

 — Нешто я сердца твоего не знаю? — грустно проговорила Марковна. — Ну, да что толковать! Твоя да Божья на то воля. А ты скажи мне, Агафью–то на вечные времена сослать? Может, замуж там за кого–либо выдать?

 — Делай, как знаешь. Можно, как время минет, и вернуть. Покличь–ка ко мне Аннушку!

 Марковна поцеловала боярыню в плечо и тихо вышла.

 Елена Дмитриевна облегченно вздохнула.

 Да, мамушка была права; она сильно изменилась к ней. Чуткое, любящее сердце старухи почуяло перемену.

 Елене Дмитриевне в последнее время стало тягостно присутствие этого преданного существа. Оно напоминало ей ее прошлое, темную страницу жизни, которую ей так хотелось забыть, и служило ей единственным живым укором, потому что до этого дня боярыня думала, что ее тайна более никому на свете не была известна. Ей тяжела была рабская преданность Марковны, доходившая до потворства преступлению, и в последнее время она стала избегать ее услуг и советов.

 Но вот опять пришлось обратиться к ее преданности в таком щекотливом деле, и это неприятно действовало на без того расстроенную боярыню.

 Ее еще тревожило смутное беспокойство о причине долгого отсутствия князя Джавахова. Он должен был быть уже давно у нее, но наступала уже скоро ночь, а его все еще не было.

 Нетерпение сказывалось во всех движениях боярыни. Она уже без особого удовольствия, почти машинально, заглянула в зеркало, поправила растрепавшиеся волосы, осталась недовольна пылавшими щеками, но, махнув рукою, отошла от зеркала. В это время в комнату вошла девушка Анна.

 — Ну, что? Ты была? Нашла? — закидала боярыня девушку вопросами. — Отчего он не идет?

 — Боярыня… Он… он был! — пролепетала девушка, предчувствуя гневную вспышку боярыни.

 — Как был, кто был? — не поняла Елена Дмитриевна. — Что ты мелешь, дура!

 — Был князь этот, — совсем теряясь от испуга, пролепетала Анна.

 — Да говори ты толком, или я тебе все зубы выколочу! — тряся девушку за плечо, крикнула боярыня. — Какой князь? Пронский? Да разве я тебя к нему посылала, паскуда! — и звонкая пощечина отпечатала на щеке девушки яркий румянец.