— Твой свойственник, царица, Страшнев–боярин.

 — И никто ему не перечит?

 — Пробовал было батюшка твой, — проговорила Хитрово, — Плещеева ставил, да царь и Стрешнев куды! Прямо на дыбы!

 — Еще бы! Плещеев стар, скоро совсем из ума выживет. Ну, и что ж, на чем порешили? — без всякого признака любопытства спросила царица.

 — Порешили на князе Пронском, — ответила Елена Дмитриевна, всегда как–то обескураживаемая таким безучастьем Марии Ильиничны. — Ты бы, матушка–царица, слово молвила за царевича — ведь твой он, поди, сыночек!

 Грустная улыбка тронула губы царицы.

 — Мне замолвить словечко? А ты б прежде спросила, кто же слово–то мое слушать станет?

 — Ты мать.

 — Ма–ать! Может, в какой заморской стране материнское слово в толк берут, да, вишь, не у нас! — и Мария Ильинична безнадежно махнула рукой. — Что еще нового?

 — Царь в поход собирается выступить летом.

 Весть о том, что государь уезжает, тоже не произвела никакого впечатления. Походы в те времена были не редкостью; скорее показалось бы диковинным, если бы их не было в течение более или менее продолжительного периода. Царица даже бровью не повела, услыхав, что скоро должна расстаться со своим мужем.

 — Хочу я у твоей царской милости вот что просить, — начала вдруг боярыня Хитрово, отчаявшись произвести на царицу впечатление своими новостями, но замялась, оглянувшись на боярынь и боярышень, слушавших их разговор с разинутыми ртами.

 — Пошли бы, затеяли игры какие, что ли! Царевен бы позвали, — обращаясь к ним, проговорила царица.

 Женщины поняли, что царице угодно остаться с Еленой Дмитриевной вдвоем, и все вышли из комнаты.

 — Испроси у царя мне милость одну, — тихо заговорила Хитрово.

 — Что за дело тако?

 — Ворожею одну пусть дозволит мне взять и схоронить, — решительно проговорила Елена Дмитриевна.

 — Что ты, что ты, мать моя! В уме ли ты своем? — взволнованно замахала царица руками. — Да чтобы я этакое дело царю говорила? Да ни в жизнь! Царь гневен на ворожей, сейчас на огонь велит положить… Нет, я на погибель души христианской не пойду, не пособница я такому делу. Да и тебе, Дмитриевна, посоветовала бы с ворожеями не хороводиться.

 Елена Дмитриевна поняла, что совсем напрасно обратилась к царице по этому щекотливому делу, и с досадой закусила губы, но тотчас продолжала:

 — Да я не зла хочу Марфушке, а так только припугнуть малость!

 — Марфушкой ее зовут? — задумчиво спросила царица. — Это та, которую почитай вся Москва знает? Да? Так ведь она только гадалка и с нечистью не знается… За что ж ты ее так–то?

 — Вредная она баба, — уклончиво ответила Хитрово.

 — Сказывали, что верно она гадает!.. Вот что, Дмитриевна, я и посылала–то за тобой, хотела сказать, чтобы ты мне ее привела… пусть мне погадает, мою судьбу да судьбу моего будущего ребеночка разгадает.

 — Матушка–царица, — хотела было возразить Хитрово, но встретила упорно–надменный взгляд черных глаз царицы и сразу остановилась. Она знала, что при полной безразличности ко всему окружающему царица была подчас крайне упряма в своих желаниях. Ворожеи, гадалки, юродивые, странницы и богомолки были излюбленными гостями и единственным развлечением, которому любила отдаваться Мария Ильинична. Поэтому Елена Дмитриевна низко поклонилась царице и спросила: — Прикажешь сейчас за ней сходить?

 — Пошли кого–либо из своих, да понадежнее, да чтобы под вечерок и привел ее сюда, — проговорила царица.

 В это время в комнату поспешно вошли боярыни, а за ними царевны Татьяна, Анна и Ирина Михайловны.

 — Братец идет! — говорили они, суетясь и рассаживаясь. — Боярыня, что не наведывалась сегодня к нам? — спросили они Елену Дмитриевну.

 Вошли Алексей Михайлович и Милославский.

 Царица встретила супруга поясным поклоном, остальные женщины поклонились до земли. Алексей Михайлович поцеловал жену три раза в щеку и сел в подставленное ему кресло.

 — Что, егозы, делаете? — трепля сестер по щекам, спросил он царевен.

 — Да ничего, с тоски дохнем! — капризно произнесла Ирина Михайловна.

 — Что так? — улыбнулся царь и перевел свой взор на скромно потупившуюся боярыню Хитрово. — Ты, Елена Дмитриевна, совсем «верх» забросила, тебя и вовсе здесь не видать! Что–то все хлопочешь, а о чем — нам и не ведаешь.

 — Ничего я не хлопочу, царь–государь, — ответила боярыня, метнув на царя один из чарующих взглядов, — и на «верху» бываю, да ты не изволишь замечать слугу твою!

 По губам царя пробежала улыбка; его глаза ласково блеснули на молодую вдову.

 — Вот царевны, вишь, жалуются, что забываешь их, — проговорил он.

 — Известно, забыла! — вмешалась Анна Михайловна. — Почитай, все время у себя в светелке забавляется, а мы одни; ничего нового она не измышляет для нашего веселья.

 — Ах, девушки, до веселья ли теперь? Вот царь–батюшка в поход собирается… плакать надо, слезы горькие разливаючи… — заговорила певучим голосом ехидная «верховая боярыня».

 — Оставь, Микулишна, надоела! — взвизгнули все три царевны и, обнимая Елену Дмитриевну, стали просить, чтобы она придумала какое–нибудь увеселение для них.

 — Погодите, милые, — ответила Хитрово, — вот поговорю с батюшкой–царем кое о чем, а после того поизмыслю, чем бы мне вас повеселить.

 — О чем будешь говорить? О приказных делах? — спросила младшая из царевен. — Ой, скучища какая! Пойдемте, девицы, песню споем! — предложила она.

 Царь и царица одобрили это предложение; царевны вышли, а следом за ними пошли и остальные женщины; в комнате остались, кроме царской четы, только Хитрово, Милославский и еще две из самых приближенных к царице «верховых боярынь».

 — Ну, сказывай, сказывай, что у тебя за такие дела? — с любопытством произнес Алексей Михайлович, распахивая кафтан и ласково глядя на Елену Дмитриевну.

 Царица позевывала, время от времени лениво пожевывала пряники, а скоро и совсем ушла в какое–то тупое самосозерцание и не слушала ничего. Милославский сидел в кресле, непринужденно развалясь, чутко прислушиваясь к тому, что именно скажет царская любимица.

 — Государь, — начала Елена Дмитриевна, — Пронский дочь свою просватал за князя Черкасского…

 — Знаю, — возразил Алексей Михайлович. — А ты что же? Разве что–либо против этого сватовства имеешь?

 — Царь–батюшка, княжне Пронской семнадцати лет нет, а Черкасскому и все пятьдесят!

 — Отцу виднее!

 — Пронский на Черкасского золото зарится. Корыстен князь, а о дочери у него и думушки нет.

 — Разве она не по воле идет? — спросил Алексей Михаилович, заинтересовавшись сообщением.

 — Разве пойдешь по воле за такого старого да тучного? Не прикажи, царь–батюшка, губить девушку!

 — Чем Черкасский не жених? — вмешался вдруг Милославский. — И родовит он, и богат, да и, по правде сказать, что за года такие — пятьдесят–то лет? В самом, можно сказать, соку мужчина, а не что–либо как! — и он молодцевато крякнул.

 Хитрово насмешливо глянула на царского тестя. Она отлично знала, что алчный царедворец ни за кого даром не вступится. Значит, Черкасский подкупил его. Но эта мысль не обезоружила Елены Дмитриевны; она надеялась на свое влияние на царя и задумала показать Милославскому свою силу немедленно.

 — Черкасский стар, блуден, скареден и звероподобен, — твердо отчеканила она. — И знаю, царь–батюшка не даст загубить молодую душу княжны Пронской, вступится он за бедную… Единым своим царским словом отразит ее беду неминучую. Правда ли, надежа–царь? — спросила смелая боярыня Алексея Михайловича и обдала его томным, нежным, ласковым взглядом.

 Царь смешался. Он должен был принять чью–нибудь сторону и одним словом остановить пререкания, но это слово трудно было произнести доброму, нерешительному государю.

 — Пустое молвишь, боярыня! — надменно произнес Милославский, думая, что царственный зять непременно примет его сторону. — Не царево дело мешаться промежду отца с дочерью. Над дочерью один господин — отец!