— Ее забыть? Ума ты лишилась, баба? Мне отступиться от затеи своей? Да разве ты меня не знаешь? Скорее Москва–река вспять потечет, чем Борис Пронский от задуманного отступится. Нет, Мара, придумай что–либо другое!

 На лице цыганки при последних словах ничего не отразилось. Она, казалось, застыла в своей позе и при всем желании не могла бы ничего сказать князю в утешение. Его угрозы не могли бы подействовать на нее. Слишком хорошо она знала, что ей грозит в будущем, когда ей придется наконец ответить за свое опасное ремесло.

 — Поможешь, Мара? — насколько мог, ласково повторил князь свой вопрос. — Дай мне зелья какого–либо посильнее.

 Марфуша незаметно покачала головой. Она хорошо знала силу тех зелий, которые давала в те времена как любовные средства; она ничего не возразила князю, а молча порылась у себя на полке и, достав что–то, завернутое в тряпицу, молча и сурово подала князю.

 — Всыплешь в кубок с вином, — произнесла она, — но сам сперва пригубь, проведи губами по краю чаши.

 — Поможет? — с надеждою спросил князь, пытливо заглядывая гадалке в лицо.

 Та отвела от него глаза и нерешительно ответила:

 — Если это не поможет, значит, зазноба твоя заколдована.

 — Ну, спасибо. Поможет — озолочу, — пообещал князь цыганке. — Я знаю, ты верная мне слуга. Одолею царевну, уеду с нею на правление… в Иверскую землю и тебя с Таней прихвачу; довольно уж тебе ворожить тогда.

 — Таню Дубнов стрелец все охаживает, — поспешила со словом Марфуша.

 — Ну, что ж, он парень неплохой, слыхал я.

 — Да неужели ж Танюше твоей…

 — Молчи, — насупился князь, — Дубнов — молодец, и Таньке лучшего мужа не найти.

 — Танюша красоты неописанной, и любой князь ее не постыдился бы, в жены мог бы взять.

 — Эка что придумала! Да ты, никак, очумела, баба? Князья–то на дороге не валяются про таких девок. Ну, будет мне с тобой калякать, прощай–ка пока!

 — Постой! А свою дочь–то когда замуж выдаешь?

 — Скоро: как царь на богомолье уедет.

 — Смотри, потарапливайся! Девка — что одуванчик… недосмотришь, в прах разлетится.

 Князь нахлобучил на голову шапку и вышел.

 Марфуша осталась одна и долго смотрела в крошечное слуховое оконце на князя, быстро шагавшего по рытвинам и кочкам узенькой тропы.

 Когда он скрылся за высоким бурьяном, она нехотя подошла к таганцу, подкинула под него угольев и погрузилась в глубокое раздумье. Но долго размышлять ей не удалось: в дверь сердито постучались, и она пошла отворять.

 Вошли две закутанные женщины, и одна из них тотчас же скинула платок с головы. Это была боярыня Хитрово.

 Цыганка нисколько не удивилась и только почтительно поклонилась ей в пояс.

 — Ты что ж, шутки шутить надо мною вздумала? — глухо спросила ее Елена Дмитриевна. — Издеваться надо мною хочешь?

 — Богом клянусь, боярыня, не понимаю я тебя! — Марфуша глядела на боярыню, действительно не понимая ее волнения. — Скажи толком, за что укоряешь?

 — Ты еще не узнала, кто моя разлучница? Цыганка вздрогнула и потупилась.

 — Не узнала, — ответила она нерешительно.

 — Ты лжешь, змея ядовитая! — сжимая ей руку, прошептала боярыня. — Ты знаешь! Но если не скажешь, то пеняй на себя… Завтра же царю доложу о твоем колдовстве, и тебя на срубе сожгут!

 — Что ж, и приму свою смерть, — холодно возразила цыганка, складывая на груди руки, — да, может, не одна я на сруб пойду. Ты, боярыня, как бы на плахе головы своей не сложила.

 — Не смеешь ты грозить мне! — надменно крикнула боярыня. — Кто твоим словам веру даст?

 — Князь Пронский ведает… — заикнулась было цыганка, но боярыня злобно рассмеялась.

 — Князь Пронский?! Вот какого языка нашла. Да ведомо ль тебе, что князь Пронский против меня никогда не пойдет? Ну, да я не за тем к тебе шла, чтобы с тобой перекоряться. Скажешь ты мне, кто разлучница моя?

 — Не ведаю я, боярыня!

 Но с боярыней после этих слов Марфуши случилось нечто необыкновенное и неожиданное. Убедившись, что силой и злобой ничего не добьешься от ворожеи, она впала вдруг в отчаяние. Одна мысль, что она никогда без помощи Марфуши не узнает имени своей соперницы, взбудоражила ее душу. Тогда Елена Дмитриевна подошла к цыганке, ласково положила ей руку на плечо и со слезами в голосе умоляюще проговорила:

 — Марфуша, родимая моя, голубушка! Не сердись на меня, ради Господа, за мой крутой нрав!.. Скажи, скажи, ты знаешь, ты все знаешь. Вызволи, родимая! Сердце мое грызет тоска лютая, моченьки моей больше нет, головушку мою бесталанную пожалей! Марфуша, сестрицей своей богоданной назову, в золото тебя, парчу одену, только дай ты мне глянуть на мою злую змею–разлучницу, дай мне над нею понатешиться!.. Марфуша, Марфуша!

 Но цыганка с торжествующей улыбкой, без сожаления смотрела на унижение своей красавицы сестры.

 — Вот как, боярыня? — проговорила она. — Ты, гордая да властная, чуть не в ногах моих смердьих валяешься, милости у меня молишь! И могла бы я милость тебе сделать, и разлучницу указать, и со света ее, злую змею, изжить, и мила дружка тебе к сердцу вернуть… да не сделаю я всего этого! Потому не сделаю, что сама ты мне горше змеи всякой; потому что не забыть мне, как батюшка твой мою мать, почти мертвую, из дома гнал ради жены молодой, твоей матери. Не забыть мне, как велел отец наш ради тебя тело моей матери без покаяния и христианского обряда у дороги бросить; не забыть мне проклятий матушки, никогда не забыть! Заклятье она мне такое дала, чтобы всему роду вашему, пока я жива буду, мстить. И, кажется, свою клятву я сдержала: лютее того, что ты моей милости вымаливаешь, а я тебе не даю ее — трудно придумать. Ступай от меня, боярское отродье! — и она оттолкнула от себя огорошенную боярыню.

 Та, наверное, упала бы на земляной пол избушки, если бы ее вовремя не подхватила под руки Марковна.

 — Сомлела, никак? — тревожно зашептала последняя, чувствуя, как в ее руках дрожало тело питомицы.

 Цыганка молчала, наслаждаясь своим торжеством.

 Но Елена Дмитриевна скоро оправилась, отвела руки мамушки от своих плеч, натянула на бледное, как у покойницы, лицо платок и, задыхаясь, проговорила:

 — Ну, злодейка! Попомнишь же ты меня, боярыню Хитрово! Прощай!.. Свижусь с тобою у сруба!

 С этими словами она быстро вышла, а Марковна, плюнув три раза в сторону цыганки, кинулась за нею.

 Марфуша долго стояла, не трогаясь с места. Улыбка торжествующей мести уже давно сбежала с ее лица, глаза смотрели вдаль тускло и бессмысленно. Но вдруг глухой стон вырвался из ее груди, она покачнулась и упала на пол.

 — Матушка, матушка! Я отмстила, я исполнила волю твою; я себя и Танюшу свою загубила! — зарыдала несчастная.

 Елена Дмитриевна только что вернулась от царицы. На ней был дорогой парчовый сарафан, а на голове красовался великолепный кокошник, из–под которого ниспадали по вискам до самых плеч рясы из жемчуга и камней; на лоб свешивалась поднизь — золотая сетка, низанная жемчугом, совершенно скрывавшая ее белокурые волосы и лоб.

 Боярыня подошла к зеркалу и долго смотрелась в него.

 — Неужели же есть краше меня кто на свете? — прошептали ее побелевшие губы. — Я с тела спала, и кровь у меня с лица ушла, а все же еще хороша! Да нет, не красой она взяла его, не красою! Причаровала, приколдовала! А, Марфушка, Марфушка!.. И какую казнь придумать мне для нее.

 Она опустилась на скамью и положила голову на стол, охватив ее руками.

 Вошла сенная девушка и в нерешительности остановилась на пороге. Боярыня подняла голову и сурово сдвинула брови.

 — Там… в светелке княжна… княжна Пронская. Очень просится боярыню повидать.

 — Что ей от меня надо? Скажи, что я устала, что мне неможется.

 — Очень уж плачет! Индо жалко смотреть.

 — А жалко, так не смотри. Ступай себе! А впрочем, стой! — что–то вдруг поразмыслив, проговорила Хитрово. — Проведи, пожалуй, княжну.