— Странные же у вас дочки, князь! Видно, у них сердца нет, что ли?

 — Нашим бабам сердца и не нужно.

 — Это ты так думаешь, князь, а они, уверена я, по–иному судят, и я вот знаю, что твоя дочь любит, да только не того, кого ты ей назначил, и не по твоему указу!

 — А по чьему? — угрюмо спросил князь.

 — По указу своего сердца. Кого сердце ей указало.

 — Да что она, жаловаться к тебе, что ли, приходила, царевна? — и холодные, как сталь, глаза князя подозрительно оглядели царевну.

 Царевна чувствовала, как ее покидала решимость говорить пред этим мрачным, влюбленным в нее человеком, но, вспомнив убитое горем лицо Леона, стряхнула с себя робость и даже коснулась кончиками пальцев руки князя.

 — Послушай, боярин, — мягко начала она, — твоя дочь

 не любит князя Черкасского. Не мешай ее счастью, согласись на ее брак с моим родственником князем Леоном Джаваховым. Он не так богат, как Черкасский, но молод, силен и умен, может быть хорошим слугою твоему царю, тебя же он вечно будет благословлять за это доброе дело.

 — Царевна, т ы просишь? — начиная смягчаться, спросил Пронский.

 — Я умоляю тебя, князь, откажи Черкасскому и дай согласие моему Леону.

 — Царевна, ты хочешь от меня многого! Я должен изменить своему слову; должен потворствовать дурости моей девки: мне, князю Пронскому, должно назвать своим зятем бедного юношу. За что же я должен сделать все это?

 — Леон — не простой юноша, — гордо ответила Елена. — Он такой же князь, как и ты, даже древнее тебя родом.

 — Может статься! Да ведь он — иноземец, а это у нас не в счету. Слушай меня, царевна! Не думал не гадал я, идучи сюда, что ты услуги у меня просить будешь. Давно решил я свою дочь за князя Черкасского отдать, ну а если ты просишь — будь по–твоему. Даю свое согласие. Но не даром даю его тебе, царевна, и выкуп потребую.

 — Выкуп? Какой выкуп?

 — А вот какой: если дорог тебе князь Джавахов и заботишься ты о благе его, то, значит, себя ради него не пожалеешь. Вдовеешь ты давно, потому что муж твой без вести пропал, а я… я тоже скоро вдовый буду…

 — Разве княгиня очень больна?

 — Почти померла, можно сказать.

 — Как же свадьбу ты хотел справлять?

 — Вот потому свадьбой и торопился, — усмехнулся Пронский, и по спине царевны от этой улыбки пробежала Дрожь. — А после свадьбы непременно она помрет…

 — Ты так спокойно говоришь о смерти своей жены?

 — Постыла она мне, — мрачно ответил Борис Алексеевич.

 — Все же она жена твоя.

 — Ведь нас обвенчали тоже не спросясь, хотим ли мы того, любы ли мы друг другу или нет. Но ты, царевна, все перебиваешь меня… А мне речь свою надобно кончить; так вот, когда моя жена умрет, дай слово, что ты войдешь в мой дом желанною хозяйкой?

 Елена Леонтьевна встала, пораженная, с тахты.

 — Опомнись, князь! Какие речи ты повел? — гордо окидывая его взглядом, проговорила она.

 Пронский тоже поднялся, и его серые глаза мрачно устремились на вспыхнувшее гневом лицо женщины.

 — Что ж, иль не люб я тебе? — глухо произнес он, и недобрая улыбка скривила его побледневшие губы.

 — Князь, нам с тобою не следует говорить о любви! Где бы ни был мой муж, пока своими глазами не увижу его бренного тела — я жена его! А твоя жена тоже еще жива, и ты не вдовец, а муж. Что же говорить об этом? Истинно дивлюсь я тебе, князь!

 — А если я тело твоего мужа добуду, — задыхаясь, проговорил Пронский, не зная, что придумать в свое оправдание, — да жена моя Богу душу отдаст, согласишься ли быть моей женою?

 — Безумные речи ведешь ты, князь!.. — с ледяной холодностью ответила царевна Елена. — Тела моего мужа ты не добудешь; может быть, горные орлы давно исклевали его или волны размыли его царские кости! А я все–таки останусь его женой, пока мы с ним не встретимся — здесь ли, на земле, или там, на небе! — подняла она руку. — И твоей женой я никогда не буду.

 Пронский, не владея собою, сделал к ней шаг и, опустившись на колени, старался поймать ее руки. Его красивое лицо побледнело, и нервная судорога искривила его правильные, тонкие черты; глаза горели такой любовью и мукой, что гордое, холодное сердце грузинки невольно дрогнуло при виде такой безумной страсти.

 — Красавица дивная, прости! — задыхаясь и весь дрожа, заговорил измученный Пронский. — Вели казнить, убей сама — я, умираючи, благословлю твое имя, но не гони меня от себя! Если бы ты знала, какая мука в моей душе, какая лютая тоска сосет мое сердце, когда не вижу тебя, не слышу голоса твоего ласкового, речей твоих величавых и гордых! Лучше бы света мне не видать, лучше живым в могилу улечься, нежели без тебя, лебеди моей белой, жизнь постылую маячить! Скажи, чтобы головой в Москву–реку кинуться мне с моста — слова не вымолвлю: сложу я свою головушку буйную, бесталанную, погибну смертью бесславною. Но жить без тебя, касатки моей, мне невмоготу… Смилуйся!

 Царевна, точно завороженная, слушала эту страстную речь; она видела у своих ног богатырскую фигуру русского витязя, молва о которых еще в детстве и юности туманила ее голову и заставляла волноваться девичье сердце.

 Елена Леонтьевна давно почувствовала, что князь любит ее, и старалась избегать всякой встречи с ним. Но слухи о его необычайно порочной жизни, даже о преступлениях, помимо ее желания доходили до нее и волновали, и томили ее. Чем реже она видалась с Пронским, тем больше думала о нем, и чем преступнее он казался окружающим, тем более ныло сердце и тем несчастнее он казался ей. Она жалела его и объясняла свое участие к нему этой жалостью.

 Соглашаясь, по просьбе Леона, говорить с князем, она никак не могла предвидеть такой исход, и, одевшись в броню холодности и надменности, думала, что их разговор не примет нежелательного для нее направления. И вдруг эта страстная речь, эти нежные слова, эти горячие поцелуи и эта слабость человека, которого она считала олицетворением силы, надменной гордости и даже жестокости!

 И все, что еще было мягкого в ее душе по отношению к этому человеку, вдруг зачерствело; жалость сменилась ледяной холодностью, участие — жестокостью. На ее лице появилась презрительная улыбка.

 Однако, прежде чем она успела принять какое–нибудь решение и согнать с лица эту предательскую улыбку, Пронский уже заметил ее, но, конечно, не понял. В одно мгновение он уже был на ногах, схватил гибкий стан царевны и, прижав его к своей груди, стал покрывать ее лицо поцелуями, прерываемыми страстными словами:

 — Любишь, любишь, царевна! Умчу я тебя на край света, буду лелеять пуще глаза, пуще сердца, родная, желанная, жизнь, жизнь моя, моя любушка!

 Он целовал закрытые глаза, похолодевшие губы, растрепавшиеся волосы царевны, а она, без движения, застывшая в своей оскорбленной гордости, даже не делала попыток освободиться из его рук.

 Наконец князь оторвал свои губы от ее лица и пристально вгляделся в него; только тут он увидел ее неестественную неподвижность, понял ее презрительную улыбку и, испуганный своим безумным порывом, осторожно опустил ее на тахту.

 Царевна не шелохнулась; ее косы разметались по ковру тахты. Заметив серебряный кувшин, Пронский налил вина в чашу и поднес к плотно сжатым губам царевны. Она отшатнулась, обвела взором вокруг себя и, увидев встревоженное лицо князя, со слабым криком ненависти закрыла глаза руками.

 — Уйди! — сурово произнесла она, закрывая глаза и хватаясь за голову.

 — Скажи, тогда уйду и голову свою в Литве сложу. Любишь?

 — Уйди! Уйди! — молила царевна. — Непристойно мне речи твои слушать.

 — Я все сделаю, как сказал, — уже мрачно проговорил Пронский, — одно слово у меня, не два. Сегодня же твоего Леона повенчаю с Ольгой, всю дворню распущу, всем вольную раздам. Только скажи… ну, не сейчас, а когда–либо дальше — выйдешь ли за меня?

 — А дочь выдашь за Джавахова?

 — Богом клянусь! — искренне произнес Пронский.

 — Смотри же, ты поклялся Богом! — проговорила наконец царевна, наслаждаясь своею властью над этим мрачным, свирепым и сильным человеком. Пронский опять было придвинулся к ней, но царевна оттолкнула его от себя и, гордо выпрямившись, произнесла дрожащим от гнева голосом: — Уйди, или я кликну людей!