Баскаков понял, что он может сломить ее упрямство только откровенностью, и, чувствуя, как бледнеет, глухо сказал:

— Я это знаю, но я оскорбил бы вас, если бы остался здесь долее.

Анна Николаевна еще не поняла, но ее сердце охватило смутной надеждой.

Она быстро схватила его за руку и воскликнула:

— Не томите меня более, довольно загадок, я требую от вас правды, одной только правды!..

— Если так, — отозвался он упавшим голосом, — выслушайте, но не сердитесь на меня. Я, конечно, понимаю, что моей дерзости нет имени, я понимаю, что за вашу заботливость и ласку я бы не должен был отплатить вам так, но не вините меня очень, Анна Николаевна! Моя молодость извиняет меня. Я не мог, видя вас постоянно около себя, любуясь вашим лицом, слушая ваш нежный, ласковый голос, не проникнуться к вам такою сильной привязанностью, которая теперь превратилась к любовь. Я знаю, что это дерзко, почти безумно с моей стороны, но я не в силах совладать со своим сердцем и потому-то и бегу от вас, чтобы не оскорблять вас своим присутствием, своею дерзостью, своею неразумною любовью.

Он окончил, не смея поднять на нее глаз, и стоял опустив голову, как приговоренный к смерти, ожидая услышать ее гневный голос, ее сухое приказание уезжать как можно скорее, ее насмешливый совет поскорее излечиться от этой страсти, зародившейся в его сердце. Но вместо этого он вдруг почувствовал, что две нежные, горячие ручки охватили его шею, что к его бледному лицу прислонилось другое лицо, горевшее ярким румянцем, и веселый взгляд черных глаз впился в его глаза. И в ту же минуту он услышал нежный шепот, наполнивший все его существо неизъяснимым блаженством:

— Глупый, и ты хотел бежать от меня? И ты не понял, что я люблю тебя, что твоя любовь для меня не оскорбление, а счастье?

И, слыша этот шепот и видя перед собою полураскрытые, так и манившие к поцелую губы, только что произнесшие эти слова, совершенно забывшись от неудержимого восторга, Баскаков прильнул к этим горячим губам своими губами и замер в долгом поцелуе.

Лихарев страшно изумился, когда к нему в квартиру вошел Василий Григорьевич Баскаков.

— Вот тебе раз! — воскликнул он. — Вот не ожидал-то! Значит, вы опять прибыли в наши Палестины?

Баскаков весело расхохотался.

— Вы еще более удивитесь, — сказал он, отвечая на пожатие Лихарева, — когда узнаете, что я даже не покидал Петербурга.

Антон Петрович развел руками.

— Признаюсь, история! Где же вы все это время прятались?

Баскаков махнул рукой.

— Ох, уж лучше и не спрашивайте! Могу сказать только одно, что, очевидно, я родился, как говорят астрологи, под звездою приключений. Уйдя тогда от вас с твердым намерением тотчас же отправиться на почтовый двор, чтобы уехать в Москву, я был сшиблен и чуть не растоптан лошадьми быстро мчавшейся кареты, а очнувшись и придя в сознание, увидел себя в каком-то земном раю.

— В котором и провели весь этот месяц? — расхохотавшись, проговорил Лихарев. — Поздравляю, поздравляю, мой друг! Ну, кто же она, эта владычица ваших тайных дум и грез?

Василий Григорьевич покраснел и смущенно замялся.

— Не говорите, не надо, — быстро заметил Антон Петрович, — я совсем не хочу врываться в вашу душу и совсем не требую, чтобы вы открыли мне свои тайны. Скажите-ка вы мне лучше, что вы намерены с собою делать? Думаете ли вы остаться в Петербурге или уедете обратно в Москву?

Баскаков подумал несколько мгновений.

— Я бы очень хотел, — отозвался он после раздумья, — остаться в Петербурге, но принужден буду поехать в Москву.

— Это зачем же? Если ваше сердце остается на невских берегах, так оставайтесь и вы сами.

— Не могу, срок моему отпуску кончается, и мне необходимо вернуться на службу.

Лихарев махнул рукой.

— Это, батенька, пустяки, об этом теперь и разговаривать нечего. Теперь времена переменились, и я знаю некоторых лиц, которым стоит только шепнуть одно словечко, чтобы вас тотчас же перевели на службу в Петербург.

— В самом деле? — обрадовался Баскаков. — Это можно сделать?

— Да хоть сейчас же. Вот, садитесь к моему столу, там есть и бумага, и перья, пишите прошение о своем переводе, и не пройдет нескольких дней, как вы будете перечислены.

Василий Григорьевич не заставил повторять приглашение, тотчас же уселся у письменного стола и принялся торопливо скрипеть пером. А пока он писал, Лихарев медленно прохаживался по комнате, пуская густые клубы дыма из длинного, обмотанного разноцветным бисером чубука.

Прошение, которое писал Баскаков, подвигалось уже к концу, когда в смежной комнате застучали чьи-то шаги и послышался чей-то грубоватый басок, удивительно знакомый Василию Григорьевичу; при первых же звуках его он нервно шевельнулся на своем стуле, оторвался от своего писания и вопросительно поглядел на Лихарева.

— Узнали? — улыбаясь, проговорил тот. — Ведомый вам человечек-то!

— Кто это? — спросил, все еще не в силах припомнить, кому принадлежит этот голос, Василий Григорьевич.

Но Лихарев не успел ответить. Обладатель грубоватого баска уже входил в комнату, и Баскаков, едва взглянув в его лицо, сорвался с места и бросился в объятия пришедшего.

— Коля, голубчик! — воскликнул он.

— Васютка, вот уже не ожидал-то, братец!.. — И Николай Львович Баскаков, выражая на своем лице неподдельное изумление, вырвался из объятий брата и впился смеющимся взглядом в оживленное лицо молодого человека.

Николай Львович по виду казался старше своего двоюродного брата, но в действительности между ними не было большой разницы в летах, и, в то время как Василию Баскакову шел теперь двадцать второй год, его кузену минуло только двадцать шесть. Но на вид он был старше, по меньшей мере, лет на десять. Кутежи и бессонные ночи, слишком бурные волнения жизни и частые любовные утехи наложили резкую печать на его выразительное красивое лицо.

— Да нет, Васютка, — воскликнул он, — скажи ты на милость, какими ты здесь судьбами? Вот что хочешь ожидать бы я мог, а уж твоего появления в приневской столице никоим родом. За каким тебя лешим сюда принесло?

Василий Григорьевич рассмеялся.

— Я и сам хорошенько не знаю, зачем я сюда приехал. Захотелось просто проветриться, я и махнул в Питер.

— Ну, что, мамаша здорова?

— Здорова, но страшно беспокоится о тебе, не получая писем. Ты знаешь, Коля, — быстро прибавил Василий Григорьевич, — я разыскивал тебя целых три дня и совершенно отчаялся хоть что-то узнать о тебе.

Николай Львович расхохотался, и в его смехе зазвучали еще более грубые нотки.

— Ничего в том мудреного нет! Меня не только ты, а коллегия иностранных дел отыскать не могла.

— Да ты где же пропадал?

— Где пропадал-то? — Николай Баскаков хотел было уже сказать какую-то фразу, но точно вовремя одумался, отмахнулся рукой и воскликнул: — Ну, это братец, до тебя не касается! Видишь, жив и здоров, а до остального тебе нет дела. Ты мне расскажи лучше, давно ли ты в Петербурге?

— Уже месяц.

— Целый месяц? Молодчина! Да что ж ты здесь делал столько времени? И потом, каким это ты родом с Антошей познакомился?

— Ну, это, друже, — перебил Лихарев, — рассказывать очень долгая история. Столкнулись мы с твоим братом совершенно случайно, но этот случай оказал нам большую услугу. Садись и сказывай, хочешь ли чаю, или дать тебе вина?

— Вот еще чудак! — отозвался Николай Баскаков. — Или ты не знаешь, что мне ваше китайское пойло не по вкусу? Вина, братец, вина!

Антон Петрович крикнул Федора, приказал подать вино и стаканы, и через несколько минут трое молодых людей сидели за столом, медленно потягивая душистую малагу и ведя нескончаемый разговор.

Вино развязало языки, и мало-помалу Лихарев рассказал Николаю Львовичу о том, как он и Левашев встретились с его двоюродным братом в герберге на Невском, как затеяли с ним ссору, рассказал о дуэли, происходившей на Царицыном лугу, и о том, наконец, как разъяснилось это странное недоразумение. Василий Григорьевич поведал о своем последнем приключении, сначала стесняясь, а затем, когда вино зашумело в его еще слабой голове, откровенно сознался, что он влюблен в приютившую его красавицу, и что она любит его, и что, весьма вероятно, он скоро пригласит своих собеседников на свадьбу. Не сказал он только имени любимой им женщины, да ее именем и не интересовались, а когда он окончил свой рассказ, Николай Львович одобрительно хлопнул своего кузена по плечу и воскликнул: