— Конечно, не входит. Если вы хотите знать все, я должен буду вам поставить еще и другое непременное условие: вы должны не только уехать из столицы, но даже забыть о том, что она существует. Живите себе, где угодно, делайте, что хотите, — вас не тронут, пока вы не вспомните о Петербурге и…

— Но ком еще? — переспросил Баскаков и сам же «быстро добавил: — И о княгине Анне Николаевне Трубецкой, не так ли? Вы это хотите сказать? Я мешаю, очевидно, одному из ее поклонников, которому перешел дорогу? Будьте же откровенны, любезный, вы видите, что я насквозь вижу ваши карты.

Барсуков вспыхнул и немного дрожащим голосом ответил:

— Вы угадали.

Лицо Баскакова приняло презрительное выражение.

— Тем лучше! Значит, вы предлагаете мне за свободу забыть о Петербурге и о Трубецкой — не так ли?

— Да, — кивнув головой, подтвердил Барсуков.

— А если я не соглашусь на это?

— В таком случае вам придется забыть о ней, сидя в этом каземате. Я, как видите, предоставляю вам свободный выбор.

— Я это вижу и уже выбрал, — холодно отозвался Василий Григорьевич.

— И именно что же? — вдруг загоревшимся взглядом впиваясь в лицо своего собеседника, спросил клеврет Головкина.

— Я предпочитаю остаться здесь, в этом каземате.

Этого ответа Барсуков не ожидал. Он досадливо пожал плечами и воскликнул:

— Как хотите! Я не вправе насиловать вашу волю, — и, круто повернувшись, он вышел из каземата; дверь за ним захлопнулась, и до слуха Баскакова донеслось лязганье тяжелого запора.

Выйдя из каземата, Барсуков досадливо повел плечами и даже топнул ногой. Несговорчивость Василия Григорьевича разрушала все его планы.

— Ох, молодчик! — прошептал он. — Попадись ты в мои лапы немного раньше, ты бы у меня запел по-иному…

Да, захвати он Баскакова в бироновские времена — было бы совсем иное дело. Тогда он сумел бы вынудить узника не только согласиться на отъезд из столицы, но мог бы сплавить его таким образом, что он уж никогда бы не встретился на дороге графа Головкина. Легкий допрос с пристрастием, хорошая встряска на дыбе — и вместо Василия Григорьевича Баскакова осталось бы только одно воспоминание в виде записи в книгах тайной канцелярии да трупа, который ночью отвезли бы на кладбище у церкви Сампсония Странноприимца.

Теперь не то. Правительница слишком мягкосердечна и не желает омрачать свое царствование кровавым продолжением бироновской тирании. На другой же день после ареста Бирона она призвала генерал-аншефа Ушакова, грозного начальника страшной тайной канцелярии, и категорически заявила ему, что желает уничтожить не только тайную канцелярию, но и самую память о ней. Когда же Ушаков возразил, что этого сделать сразу нельзя, что в его ведении находятся многие арестанты, судьба которых еще не решена, а выпустить на свободу которых опасно, — принцесса сказала:

— Хорошо! Заканчивайте эти дела, но помните: без пыток, без крови и без безвестного отсутствия…

Ушакову оставалось только принять к сведению так категорически выраженное желание правительницы — и понятно, что и он сам, и его клевреты вроде Барсукова, связанные теперь по рукам, должны были умерить свою кровожадность.

Впрочем, Барсуков еще не терял надежды. У него было в руках средство избавиться от непокорного арестанта. Правда, его нельзя было слишком неосторожно встряхнуть на дыбе, но можно было «забыть» в каземате. Пока его знакомые и друзья, если у него такие есть, дознаются, где он находится, пройдет довольно времени, чтобы сделать его безвредным. Стоит только не покормить его несколько дней — и графу Головкину нечего будет бояться соперника. Это немножко, конечно, опасно, принимая во внимание уничтожение тайной канцелярии, но Барсукову не верилось в это уничтожение. Сгоряча правительница могла выразить такое желание, но вряд ли она будет настаивать на нем, раз ей сумеют доказать, что тайная канцелярия необходима, что она заботится об ее личной безопасности.

А доказать это совсем не трудно.

Что заговор в пользу цесаревны Елизаветы существовал — Барсуков это знал наверное; не сомневался он, что этот заговор существует и до сих пор. Значит, стоило только напугать этим правительницу — и тайная канцелярия могла рассчитывать на очень долгое существование.

Андрей Иванович Ушаков это прекрасно понимал. Недаром он недавно призвал его, Барсукова, к себе и спросил:

— Ну, что, Барсучок, не хотишь снова поохотиться за елисаветинцами?

— С удовольствием, ваше превосходительство, — отозвался достойный клеврет страшного начальника тайной канцелярии.

— Только помни, — продолжал Андрей Иванович, — охотиться нужно наверняка… промаха не давать. Коли мы с тобой эту музыку устроим да представим ее императорскому высочеству списочек цесаревниных пособников с обозначением, какой они камуфлет затевают, — совсем иная статья будет. И еще помни, тут ты не ради награды стараться должен, а ради собственной шкуры. Потому — закроют тайную канцелярию — и тебе капут… У тебя, чай, столько приятелей, что тебе и часу тогда прожить не придется…

Барсуков вполне сознавал справедливость этих слов и теперь предпринимал «охоту на елисаветинцев» действительно ради спасения собственной шкуры. Кроме того, если он «не знал наверняка, то чутьем угадывал, что елисаветинцы притихли только на время, но не оставили своего замысла. Слишком много выгод обещал им новый переворот, чтоб они отказались от давно обдуманного плана.

«Нет, мы еще не совсем пропали, — думал он теперь, стоя у дверей каземата, куда запер Баскакова. — Так ли, этак ли, а мне бояться нечего..; На моей улице будет праздник… А ты, дружок, — прошептал он вслух, обращаясь к Баскакову, — ты не будешь больше мешать Головкину… Я имею полное право о тебе забыть. У меня теперь слишком много дела, чтоб помнить о всяком арестанте!» — и, завернувшись в меховой плащ и надвинув на глаза шапку, он торопливым шагом направился к выходу из коридора.

В прежнее время в этом внутреннем коридоре всегда стояло на часах трое или четверо солдат. Караулы тогда назначались от разных полков, назначались в очень большом количестве, потому что солдатам приходилось и дневать, и ночевать в стенах канцелярии. Теперь, с воцарением Анны Леопольдовны, эти караулы еще назначались, но вместо сотни солдат при двух-трех офицерах приходило ежедневно только двадцать при одном офицере, который в большинстве случаев проводил время не в особой караулке, а в коридоре, куда выходили двери казематов. Делалось это по особому распоряжению правительницы, и офицеру, назначавшемуся в караул, вменялось в обязанность следить за тем, чтобы заключенных не пытали ни в застенке, ни в казематах. Офицер обыкновенно помещался у выходной двери и здесь, сидя на диване, или дремал, коротая долгие часы дневного дежурства, или читал какую-нибудь книгу, портя глаза, так как масляная лампа, и день, и ночь горевшая на столе, давала скудный трепетный свет.

Барсуков дошел уже до двери, взялся было за скобу, но, бросив быстрый взгляд на молодое, цветущее лицо дежурного офицера, устремившего на него зоркий испытующий взгляд, остановился.

— Скучаете? — спросил он.

Преображенский офицер повел плечами и сквозь зубы отозвался:

— Что ж поделать? Служба!.. Вот, Бог даст, уничтожат это чистилище — тогда не будем здесь скучать…

Лицо преображенца показалось Барсукову слишком юным, даже простоватым, и ему захотелось поразведать о настроении преображенцев. Ему казалось, что такого юнца легко обойти, легко вызвать на откровенность, легко заставить разговориться.

— А вы убеждены, — спросил он, — что тайная канцелярия будет уничтожена?

— Конечно, — отозвался преображенец, опять пожимая плечами, — говорят, это — непременное желание правительницы.

Барсуков махнул рукой.

— Ну, знаете, вы это напрасно… Не всякому слуху верь! Уничтожение тайной канцелярии, в особенности теперь, не только невозможно, но даже и опасно…