— А для меня диван в рабочем кабинете, — улыбнулся Бржезина.

Они еще поговорили о планах на ближайшие часы и даже дни. Но никто из них не предполагал, что все обернется совсем не так, как они планировали.

Давным-давно, наверное, более ста лет назад, это место имело свое название. В трех километрах отсюда местные жители занимались производством стекла, а внизу, в долине, где сейчас размещался полигон для боевых стрельб артиллеристов и танкистов, тогда делали поташ.

Сегодня эта поляна размером почти с гектар, расположенная в верхней части скалистого, заросшего диким кустарником косогора, не значилась ни в одном географическом справочнике, даже на плане Доброводицкого полигона. Это самый глухой уголок полигона. Во время занятий солдаты сюда не заходят, да и пограничникам от государственной границы далеко. Единственным человеком, который в последние годы время от времени забредает в этот медвежий угол, является Петрань — лесник Карловицкого управления. Именно благодаря его усилиям сюда прибыла группа лесорубов для проведения санитарной вырубки леса. Поляна под уходящей в землю скалой весной была засыпана снежной лавиной и грозила стать источником инфекции для деревьев.

Рано утром в понедельник бригада лесорубов во главе с Гербертом Пешлом, состоящая из пяти человек, с трудом проникла в этот район. Однако машина не смогла из-за зарослей преодолеть оставшиеся до скалы 150–200 метров и рабочим ничего другого не оставалось, как на себе перетаскивать пилы, канистры с бензином, топоры и другие инструменты, необходимые для работы.

— Черт бы побрал эти джунгли! — ворчал взмокший от усилий Арношт Вондржих.

— Ничего-ничего, ребята, если хорошенько поднажмете, то за две недели наведете образцовый порядок, — успокоил рабочих лесник Петрань.

— Ну, спасибо. По-твоему, мы должны целых четырнадцать дней торчать в этой проклятой барсучьей норе?

— Это ты, дружище, хорошо сказал о «барсучьей норе». Мы так и назовем это место — Барсучья нора. Согласны?

Вот так появилось новое название, которое использовали лесорубы бригады и лесник Петрань, делавшие все возможное, чтобы быстрее закончить работу.

С самого утра оттуда раздавался характерный визг электропил, разделывавших вывороченные из земли старые ели. В этот концерт вклинивался перестук топоров братьев Рудольфа и Еника Кобесов или Арношта Вондржиха и Ёжки Ахимовского. Они обрубали с упавших деревьев ветви. На самом краю возникшей просеки горел костер, в котором сжигали ветви, кору, корни и другие отходы производства. Во время работы никто не отвлекался на разговоры, хотя о членах бригады, за исключением разве что младшего Кобеса, нельзя было сказать, что они молчуны. Скорее наоборот. Лесорубы отводили душу во время следования к месту работы и обратно, а также в карловицком ресторане. Там за бутылкой пива и за обедом они обсуждали насущные вопросы работы бригады и управления, вспоминали различные случаи из жизни, рассказывали о делах на полигоне, в приграничной зоне и в городе, касались семейных проблем, политики и спорта.

Единственным человеком в бригаде, который больше слушал, чем говорил, являлся Еник Кобес. Не потому, что был по возрасту моложе других, а потому, что такой уж у него характер — замкнутый, необщительный. Он пришел в бригаду год назад, а до этого работал гранильщиком на стекольном заводе. В свое время Еник обучался этому ремеслу, но у него открылась болезнь легких и он больше времени стал проводить у врачей, чем на рабочем месте. И вот по совету старшего брата Рудольфа пришел в бригаду лесорубов.

Товарищам по бригаде замкнутость Еника вначале не понравилась, но со временем к этой его черте привыкли и стали к нему относиться так, словно он был членом бригады с самого начала. Еник быстро освоил профессию лесоруба, хотя вместо топора с большим удовольствием держал бы в руках хрупкую вазу или блюдо и наносил на них изящный рисунок, который когда-то создал для него художник Соучек. О своей привязанности он однажды рассказал бригадиру. По сути, это был самый длинный его монолог.

Герберт Пешл не переставал удивляться тому, какими разными были братья Кобесы. Старший — Рудольф, высокий, громкоголосый, завсегдатай всех окрестных ресторанов и пивных. «Просто невероятно, что два таких разных человека вдруг оказались братьями», — думал Пешл. Еник, приходя домой, возился во дворе с кроликами или тремя собаками, которых он в течение года после возвращения с армейской службы спас от одичания и уничтожения. А в это время Рудольф в ресторане демонстрировал свое умение играть в марияш.

Кроме карт, в которых, по словам его школьного товарища Арношта Вондржиха, он разбирался лучше всех, старший Кобес страстно любил футбол и считался непревзойденным специалистом в этой области. Вот почему в понедельник поездка на работу, а также завтрак использовались для обсуждения проблем футбола — Вондржих и Кобес подводили итоги спортивного воскресенья для команд высшей лиги, для областных команд и, конечно, для карловицкой команды. Причем решающее слово, разумеется, было за ними: Пешл и Ахимовский только изредка вставляли свои замечания, ведь они не так увлекались футболом, как Рудольф и Арношт.

Пятидесятидвухлетний Герберт Пешл стал интересоваться футболом только из-за того, что об этом виде спорта постоянно говорили в бригаде. Говорили об этом его сыновья и знакомые в ресторане. И он вполне серьезно считал карловицкий футбол частью своей любви к Шумаве.

Он родился на дальнем хуторе, откуда до ближайшей деревни был час быстрой ходьбы по лесным и горным тропам, которые знали только члены семьи Пешлов. У Герберта не было счастливого, беззаботного детства. Во время первой мировой войны на итальянском фронте погиб его отец, а вскоре умерла мать. Герберт в то время еще не ходил в школу. Родственники продали дом и взяли сироту к себе. Он жил по очереди у всех четырех сестер матери в разных районах Шумавы.

В 14 лет он пошел работать на небольшой деревообрабатывающий завод, где трудился несколько лет. Потом целый год путешествовал в составе труппы бродячего цирка в качестве подсобного рабочего. Может, он и остался бы в цирке, но пришло время идти в армию. Пешл был призван в 35-й пехотный полк в Пльзень, где и встретил оккупацию страны фашистскими войсками, пережил трагедию отступления и запрета стрелять в захватчиков.

Всю войну Пешл прожил в предгорьях Шумавы, близ Гораждёвице. Там познакомился со своей будущей женой Мартой. После войны, уже семейным человеком, он вернулся в родные Шумавские горы. В 1947 году Пешлы навсегда поселились в Карловиче.

Только тут Герберт узнал, что такое настоящий дом, семья. Сейчас у него двое внуков — Гербертек и Карличек, которых он очень любит и к которым, по его собственным словам, иногда относится некритично: считает их самыми лучшими мальчиками на Шумаве.

Семья Пешлов жила на окраине Карловице в собственном двухэтажном доме, о котором говорили, что он — украшение всего города. Началось с того, что в саду Герберт с женой посадили и любовно вырастили все редкие виды флоры Шумавы. Затем глава семьи стал собирать предметы быта шумавских крестьян, и не потому, что коллекционирование антикварных вещей было модным, а просто потому, что он вполне обоснованно считал: эти старые вещи, когда-то честно служившие своим хозяевам, не должны пропасть. Вот поэтому Пешл и решил сохранить их для будущих поколений.

Благоприятная семейная обстановка помогла ему заняться такими делами, которых многие в сутолоке жизни стараются избегать. Герберт, например, собрал целую библиотеку о защитниках шумавских границ. На эту тему он любил поговорить, особенно по вечерам, когда усаживался с кружкой пива в карловицком ресторане. Все друзья и знакомые в шутку звали его сельским старостой. Это прозвище он получил не потому, что являлся депутатом карловицкого национального комитета, а потому, что хорошо знал историю своего города и с увлечением рассказывал о ней. Говоря по правде, Пешл не обижался на это прозвище.