— Пройдемте туда, за холмы, — сказал наш старшина, — время у нас есть. Там был город и кое-что, возможно, сохранилось…

Мы переваляли через холмы и спустились в долину. Странные руины возникли перед нашими глазами. Сорняки достигали здесь необычайных размеров и опутывали остатки сооружений до самого верха. Среди массы этих бесформенных развалин каким-то чудом частично уцелели два здания. От одного остались голые стены. Во втором, имевшем круглую форму храма, сохранился зал. Пол его был выстлан цветными метлахскими плитками с повторяющимся рисунком свастики — эмблемы фашизма. Сквозь разрушенный купол проникали лунные лучи и освещали конусообразную кучу стекла посредине зала. Она состояла из множества разбитых больших ампул. Такие же ампулы — порожние, но, видимо, когда-то подготовленные к наполнению, валялись кругом.

Густой слой пыли и занесенных ветром сухих колючек покрывал все. Какие-то высохшие кости валялись на мраморном столе, напоминавшем алтарь. Чьи это были кости? И какие «научные» опыты производились здесь?

Мы вздрогнули, вспомнив страшное назначение этих ампул.

— Храм Молоха! — произнес кто-то.

— Скажите лучше: «кухня дьявола»! — ответил старшина. — Ну, пойдемте назад.

…Дальше тянулись такие же развалины. Лунный свет не скрашивал их безобразия. Прах и тлен царили здесь, и — молчание, судорожное молчание руин, последнее и самое страшное из молчаний — молчание забвения.

И вдруг в эту гнетущую тишину врезался вибрирующий звук. Это не был крик человека, но, вместе с тем, он не походил ни на один из голосов известных нам животных. Это был высокий, непрерывный, протяжный вой, полный неописуемой звериной тоски и бессильной злобы. Мы от неожиданности шарахнулись в сторону и в ту же секунду заметили скользнувшее среди развалин продолговатое, зеленое и, как показалось нам, чешуйчатое тело.

— Назад! — крикнул один из нас, выдергивая, из кобуры электронный охотничий пистолет.

— В самом деле, пойдемте-ка прочь отсюда, — сказал старшина. — Кто знает, какие гады могут водиться здесь. Да уже и время.

Торопливо шагая назад, мы все же не могли не остановиться еще раз. Наше внимание привлекли пещеры, высверленные в склонах холмов. Держа в одной руке пистолет, а в другой карманный фонарь, я зашел в одну из этих нор. Она имела продолжение в виде зигзагообразного хода, уходящего куда-то вниз. Это не был естественный ход, так как имел подобие ступенек. Но и за дело человеческих рук трудно его было принять, слишком первобытна, груба была работа. Из этой дыры тянуло нестерпимым зловонием.

Я, задыхаясь, поторопился выскочить на воздух. И тотчас один из товарищей, схватив меня за руку, крикнул:

— Смотрите!

Мы увидели существо, выползавшее из соседней норы. Дрожь омерзения пробежала по нашим спинам. Это было нечто невообразимо гнусное пресмыкающееся с длинным, вялым телом, покрытым зеленоватой скользкой кожей, с головой и глазами жабы. Величиной оно превосходило самого крупного из виданных мной аллигаторов, но было еще отвратительнее.

Несколько секунд оно глядело на нас с непередаваемой ненавистью, затем опустило перепончатые веки и попятилось, медленно втягивая тело обратно в нору.

Почти бегом оставили мы эти места…

Поднимаясь по лесенке на борт корабля, мы еще раз услышали тот же хватающий за душу, злобный и тоскливый вопль: «Ууууу-аааа-ууу…»

Теперь мы знали, кто его испускает.

— Что же это такое? — спросил я старшину, потрясенный всем виденным.

— Все, что осталось от них, — вполголоса, очень серьезно ответил он. — Кто знает, для чего выводили они этих тварей? Во всяком случае, не для доброго дела…

Наш воздушный корабль несся над простором океана — беспредельным, спокойным, высеребренным луной. И, по мере того, как мы удалялись от этого клочка земли преданного проклятию и забвению, тягостное чувство оставляло меня, сменяясь ощущением свободы, полета, радостным сознанием того, что дело мира и жизни победило, что капитализм, этот дурной сон человечества, давно миновал.

В двенадцатом часу ночи собеседники возвращались на центральную усадьбу. Кристев отказался от приглашения к ужину и, ссылаясь на недомогание, ушел к себе во флигель. Боровских незаметно сделал Алмазову знак задержаться. Они отстали от идущих впереди на несколько шагов.

— Савва Никитич, что вы наделали? — сказал Боровских. — Вы привезли его сюда?

— Да, Виктор Михайлович! Состояние его весьма удовлетворительное. Он так рвался сюда. Когда он пришел в себя, чуть ли не первой просьбой было — отвезти его в этот сад. Да и пребывание здесь, без сомнения, скажется на его окончательном выздоровлении самым благоприятным образом.

— Жаль, конечно, что я не мог предупредить вас, — сказал Боровских. — Ну, что сделано, то сделано. Нужно тотчас же поставить в известность Павла Ефимовича.

Они догнали Любушко. Алмазов, беря его под руку, шепнул:

— Пойдем к тебе, есть неотложный, серьезный разговор…

Когда Любушко, Алмазов и вошедший с ними Боровских оказались с глазу на глаз, академик опросил:

— Что за таинственность? Скажи, наконец, Савва Никитич, кого же ты привез ко мне?

— Профессора Кристева, — спокойно отвечал Алмазов.

— Как?! — ахнул Любушко, отступая на шаг. Он перевел взгляд с Алмазова на Боровских, нервно потер руки. — А этот профессор Кристев?

— Это — не профессор Кристев, — оказал Боровских. — Прошу, Павел Ефимович, извинить меня за небольшую, но необходимую, мистификацию. Я также не тот, за кого вы меня принимаете. Моя фамилия — не Боровских, и к мичуринской науке я имею очень отдаленное отношение. Я — майор Соболь.

Любушко внимательно посмотрел на него.

— Ага! Так, так. Начинаю понимать. Однако, дела: Кристев — не Кристев, Боровских — не Боровских… Может быть и профессор Алмазов — не Алмазов?

— Нет уж, за собственную достоверность могу поручиться, — засмеялся Алмазов.

— Но кто же все-таки тогда этот лже-профессор?

— Первоклассный негодяй, вполне достойный своих хозяев, — отвечал Соболь. — Так сказать, сильно уменьшенная копия: те убивают оптом и наживают миллиарды, этот убивает в розницу и получает сотни.

— Так что ж, изолировать его немедля, и дело с концом! — сказал Любушко. — Со боль покачал головой.

— Это было бы проще всего. Но пока придется повременить. Будьте начеку. Примите меры, чтобы подлинного Кристева никто не видел…

В этот момент на лестнице раздались тяжелые, спотыкающиеся шаги, дверь распахнулась, и в комнату ворвался дед Савчук — без фуражки, с разорванным воротом рубахи, с разбитым в кровь лицом.

— Сбежал! — крикнул он, задыхаясь.

— Кто? — в один голос воскликнули Любушко и Алмазов.

— Да цей чортов гестаповський прохвессор! — и Соболь схватил трубку телефона, подул в раковину.

— Так и следовало ожидать, — сказал он, кладя трубку обратно. — Уходя, он порвал провода.

…За двадцать минут, прошедшие с момента, когда мнимый Кристев покинул лужайку, разыгрались некоторые непредвиденные события. Трудно передать состояние лже-профессора, добравшегося, наконец, до отведенной ему комнаты: это было сложное сочетание растерянности и тревоги. Купить секрет было нельзя ни за какие деньги. Похитить — тоже, ибо секрета не существовало. Плод был здесь, он дразнил взгляд и воображение. Но взять его, унести, скрыть от людских взоров, лишить кого бы то ни было возможности пользоваться его чудесными свойствами было немыслимо. Это поразительное достижение науки уже составляло достояние множества людей, причастных к созданию «Рубиновой звезды». Яблоко не возвращало утраченной молодости, Любушко ясно сказал об этом. Мнимый Кристев чувствовал себя как человек, который протянул руку, чтобы схватить видимый предмет, и схватил воздух. И это рождало растерянность.

А тревогу вселяло все: перемена в отношении к нему Любушко после обеда — еле уловимая, но все же перемена, настойчивое стремление академика втянуть гостя в обсуждение очень специальных вопросов. Лже-профессору потребовалась вся изворотливость, чтобы уклониться от этих, может быть, намеренных ловушек. Тревожило внезапное исчезновение Твердохлеба, которому председатель облисполкома поручил его сопровождать. Чутье подсказывало старому волку, что он висит на волоске.