Фабулу поэмы составляют два мотива, широко известные в древнегермаыском фольклоре (волшебных сказках, сагах, эпосе) и в фольклоре других народов мира: это мотив борьбы с великанами и мотив драконоборчества. Основные элементы фабулы первой части поэмы совпадают в общих чертах со сказочным сюжетом «Три похищенные принцессы»13: в доме, построенном старым королем, появляется чудовище, которое причиняет вред обитателям. Старшие сыновья короля по очереди вступают в борьбу с ним, но терпят поражение; на третью ночь в доме остается младший брат, который ранит и обращает чудовище в бегство. Оно скрывается в подземном (или подводном) логове. Наутро братья по кровавым следам находят путь в подземное (подводное) царство, куда спускается младший брат. Он побеждает ряд фантастических существ и находит жилище чудовища, где томятся в заточении одна или несколько пленниц. После победы над чудовищем герой помогает им подняться на землю, сам же из-за предательства братьев остается внизу, и лишь с большим трудом ему удается вернуться в мир людей.

Сходство сюжетов настолько поразило исследователей, что первая часть поэмы стала рассматриваться чуть ли не как поэтическая обработка волшебной сказки14. Обнаруженные в исландских сагах параллели к сюжету15 на первых порах лишь укрепили это мнение, так же как и обращение к сюжету второй части поэмы.

Мотив драконоборчества не менее распространен в фольклоре. Змей как хтоническое чудовище вошел в мифологию многих народов мира. Обычно образ змея связывается с огненной стихией, откуда позднее развивается образ огнедышащего дракона. Чудовищный змей олицетворяет враждебные человеку силы, противостоит богам и людям, как «мировой змей» скандинавской мифологии Ёрмунганд, который поднимется со дна океана при конце мира и примет участие в борьбе против богов; как змей Апоп, с которым сражается бог Ра в египетском мифологическом эпосе. Образ дракона не менее широко представлен и в героическом эпосе. В русских былинах Добрыня Никитич одерживает победу над Змеем Горынычем, освобождая пленниц из Киева, в скандинавском эпосе Сигурд убивает дракона Фафнира (44), забирая себе его сокровища, в древнегреческих героико-мифологических сказаниях Геракл сражается с Лернейской гидрой. О популярности в средние века мотива драконоборчества, использованного и в церковной христианской литературе, говорят многочисленные изображения на порталах церквей битвы св. Георгия или св. Михаила с дьяволом в облике огнедышащего дракона (45). В древнеанглийских гномических стихах дракон изображается огнедышащим чудовищем, лежащим в могильном кургане и охраняющим золотой клад.

Предполагалось, что сюжет второй части «Беовульфа» также связан с волшебной сказкойп: об этом свидетельствует композиция, повторяющая основные элементы сказочного сюжета. Важным моментом сходства является его соединение с мотивом золотого клада, что характерно именно для сказки, а не для мифа и широко представлено в германском героическом эпосе. В ряде сказаний герой, побеждая дракона, овладевает кладом, причем нередко именно стремление добыть золото становится в сюжетах драконоборчества основной мотивировкой подвига героя. Подводя перед смертью итог своей жизни, Беовульф в числе своих главных деяний называет именно завоевание сокровищ дракона — для своего племени («Беовульф», 2792–2799). В «Песни о Сигмунде», которая пересказана в «Беовульфе» (871–900), сокровища дракона являются единственной побудительной причиной битвы с драконом, а размеры и великолепие клада — мерой величия победы. Сходен и рассказ о битве Фродо с драконом, который изложен Саксоном Грамматиком:

Неподалеку есть остров, поднимающийся пологими склонами, Скрывающий в своих холмах сокровища и гордый добычей. Здесь благородные богатства охраняются стражем сокровищ, Змеем, свернувшимся в кольца многими витками, С хвостом, вытянутым дугой, потрясающим могучими кольцами. Брызжущим ядом .

(Пер. авт.)

В героических песнях «Старшей Эдды» клад нифлунгов является причиной битвы с Фафниром, причем даже предостережение умирающего Фафнира:

…золото звонкое, клад огнекрасный погубит тебя! — не может остановить Сигурда.

Золотой клад играет в повествовании важную роль. Это обусловливает интерес и к описанию самого клада (в «Беовульфе» оно занимает около 20 строк), и к его истории, в которой особо выделяется тема проклятия, придающего золоту губительную силу. В «Старшей Эдде» — это заклинание карлика Андвари, обрекающее на гибель всех, кто станет владельцем клада:

Золото это, что было у Густа, братьям двоим гибелью будет,

смерть восьмерым принесет героям; богатство мое никому не достанется.

В «Беовульфе» — это проклятие последнего из оставшихся в живых воина некогда могучего племени. Золото начинает жить своей, независимой от воли людей жизнью; оно вторгается в их судьбы и сокрушает все на своем пути. Не случайно в героических сказаниях, формирующихся в эпоху разложения родового строя, герои, вовлеченные в борьбу за золото, гибнут, как Сигурд и Беовульф, а вместе с ними гибнет героическое родовое общество, представителями которого они осмысляются в эпических памятниках.

Мотивы сказочного эпоса вплетаются и в характеристику Беовульфа. С одной стороны, это сходство проявляется в самой общей их задаче: и Беовульф, и герой сказки — борцы с враждебными человеку силами, воплощенными в фантастических образах, оба восстанавливают нарушенную чудовищем справедливость. С другой-в отдельных деталях образа, сохраняющихся в поэме, несмотря на их явное противоречие основному повествованию. Яркий пример — изображение юности Беовульфа, резко контрастирующее с его прославлением как избранного, лучшего среди геатских витязей:

Прежде гауты ибо слабым казался он презирали его и бесчестили, и беспомощным,

и на пиршествах бесполезным в бою; обходил его но теперь он за прежнее вождь дружинный получил с лихвой своей благосклонностью, воздаяние!

(Беовульф, 2184–2189).

Это единственное упоминание о «достойных презрения» юношеских годах Беовульфа. В других рассказах о его юности — повествовании о состязании с Брекой, о борьбе с морскими чудовищами — подчеркивается, напротив, его богатырская мощь, отвага, прославляются его блистательные победы. Обе версии не согласованы между собой, и «негероичность» Беовульфа в юности была бы непонятна, если бы не известный сказочный мотив «сидня», часто связанный с сюжетом «Три похищенные принцессы» и широко распространенный в эпосе — достаточно вспомнить Илью Муромца в былинах об исцелении Ильи. Но в сказочном сюжете мотив «сидня» играет важную функциональную роль: младший брат, считавшийся дурнем и трусом, в решительный момент оказывается способным совершить подвиг,

который не под силу его старшим «умным» братьям. Тем самым он восстанавливает справедливость и в отношении самого себя. В «Беовульфе» же нет противопоставления юности и зрелости героя, он «героичен» уже от рождения, и вся его жизнь с детских лет — воплощение заложенных в нем изначально героических качеств. Однако традиционный сказочный мотив, связанный с его образом, сохраняется на периферии повествования, утрачивая свое значение для развития сюжета.

Но, несмотря на все сходство, связь между волшебной сказкой и «Беовульфом» нельзя преувеличивать; тем более нет оснований считать сказочный эпос непосредственным источником поэмы: вероятнее, как и считается ныне, и мифологический, и героический, и сказочный эпос (зарождавшиеся на разных этапах развития общественного сознания) взаимодействовали и имели частично общий сюжетный фонд. Однако трактовка одних и тех же сюжетов в различных видах эпоса была принципиально иной. Так, в «Беовульфе» со сказкой сопоставимы фабула и отдельные эпизоды, их детали; различие же коренится в первую очередь в объекте интересов рассказчика и слушателей. В сказочном эпосе все внимание сосредоточено на индивидуальной судьбе героя. Поэтому одинаковый интерес представляют все эпизоды его приключений. Итогом его выезда и последующих событий является устройство семьи (обычное завершение сказки — свадьба героя со спасенной им девушкой)21. Для героического эпоса характерен интерес к судьбам коллектива, к которому принадлежит герой. Подвиги, совершаемые им, направлены на защиту и освобождение племени, страны, государства. Патриотическая направленность в германском эпосе в целом выражена слабее, чем в эпосе других народов, но «Беовульф», безусловно, в этом отношении отражает скорее общие эпические, чем специфические германские, тенденции. Не случайно в нем, как и в других памятниках западноевропейского эпоса, отсутствует тема сватовства (как и в «Песни о Роланде», «Песни о Сиде» и др.), а на первый план выступает тема борьбы с врагами всего племени22.