Не успело утихнуть эхо этого выступления, Радченко по просьбе Бруснева устроил в столовой новую встречу. Читали брошюру «Международный рабочий конгресс в Париже, состоявшийся в 1889 году», особенно то место, где излагалось постановление Второго Интернационала о праздновании 1 мая как дня братской солидарности трудовых народов мира. Первую в России маевку провели варшавские рабочие. Рабочим Петербурга отставать не пристало…

Не отстали. За Путиловским заводом, там, где темная течь Екатерингофки уходит в белесые воды взморья, собрали свою маевку. Маевку, которая стала уже легендой…

Окончив Технологический институт, Бруспев уехал в Москву. Там его и арестовали.

Осенью 1892 года Германа Красина допустили к учебе. Столкнувшись с ним в столовой, Степан Радченко обрадовался: «Вернулся?! От это чудернацьки! Теперь нас двое… Нет, трое! Недавно с Крупской виделся. Она в Смоленском учительствует. За Невской заставой. Можно сказать, в самой гуще… Будемо збираться! На мою думку треба: небольшие ячейки, минимум связей, осторожность. Главное, не давать зарасти вспаханному полю…»

И снова в желтом флигеле забили подводные течения, не видимые поверхностному взгляду. Они увлекли сначала Кржижановского, Старкова, Петра Запорожца, затем — Малченко и Ванеева…

Степан стал держателем связей группы. Да и кому другому заниматься практическим руководством? Это с друзьями Радченко прост, покладист. С остальными — ни-ни. Недоверчивым делается, порой даже придурь на себя напускает, будто крестьянский дядька на городском торге. Умеет отмолчаться, уйти в тень, прикинуться тюхой. И от товарищей того же требует: «Нечего без толку слоняться друг к дружке! Сгорим на пустяке!»

Небось возражал против застолья по случаю дня рождения Петра… Определенно возражал, пусть и не с прежней настойчивостью. А все оттого, что сам не удержался в роли непогрешимого конспиратора. Не очень осторожный распорядитель нелегальной литературы Казимир Окулич внес его имя в свою «приходно-расходную» записную книжицу. Степана привлекли к дознанию по делу Окулича. Почти две недели провел Радченко в одиночной камере, сумел выкрутиться, представившись жертвой нередкой ныне студенческой любознательности ко всему запретному. Но удар по самолюбию получил незабываемый.

Случилось это в конце октября — начале ноября, еще не рассосалось как следует. Степан, понятное дело, избегает любых встреч, тем более таких заметных. Однако дяя Петра сделал исключение…

— …Итак, доказано, — продолжил шутливое «дознание-следствие» Красин, — Петр Кузьмич. Запорожец виновен в осознанном отступлении от буквы наших внутренних установлений. Учитывая тяжесть содеянного им, предлагаю вменить ему в приговор: чистосердечное покаяние перед братчиной, а также незамедлительное возвращение к вышеупомянутой букве, связующей нас. Голосование провести в его присутствии. Кто полагает названную меру справедливой?

Он начал считать голоса и тут заметил Щукина. С любопытством поглядывая по сторонам, профессор приближался к столам в сопровождении Малченко.

— Прошу прощения, господа студенты, — заговорил он издали. — Но если обвиняемый заранее осужден, к чему понадобился восприемник?

— Возрос правильный, Николай Леонидович, — Красин снисходительно улыбнулся, — на суде восприемник не нужен, его время на покаянии, — и, копируя профессора, добавил: — Не общи одного дела к другому, разбирай порознь!

— Ловко! — поразился Щукин. — Ну-ка еще…

— Двум головам на одних плечах тесно, — не заставил себя упрашивать Герман. — Не потому ли иные из вас, голубчики мои, предпочитают не иметь головы вовсе? — Он укоризненно обвел взглядом Запорожскую Сечь. — Я человек старого воспитания, поэтому — увы! — привыкнуть к подобному нигилизму не могу. Нет-с.

Красин был в ударе: и голос, и жесты — все щукинское.

Николай Леонидович слушал Германа завороженно. А тот и рад стараться:

— Дай курице грядку, изроет весь огород. Не будем рыть огород, голубчики мои, сядем на грядку. Станем грешить и каяться, каяться и грешить. — Герман усадил Щукина на почетное место так, что тот и не заметил этого. — Слава богу, грехов у нас больше, чем покаяний. Надолго хватит.

Пользуясь моментом, Малченко разлил мозельвейн.

— Восприемник — это тот человек, который принимает ребенка от купели, — сделав паузу, заговорил Герман обычным голосом. — И мы рады, что нашелся человек, которому можно передать сегодня нашего товарища из рук в руки.

Тост получился неожиданно серьезным. Щукин смутился. Петр тоже.

— Кайся! — пришел ему на выручку Герман. — Дякуй!

— Каюсь… Спасибо, что вспомнили…

Чувствуя неловкость от собственной громоздкости, от того, что к нему приковано всеобщее внимание, Петр торопливо опустился на свободное место рядом со Степаном.

— Ты що турбуешься?

— Я не турбуюсь, — заоправдывался Петр. — Я радуюсь.

— Ну вот, — усмехнулся всегда спокойный и доброжелательный Василий Старков. — Два земляка встретились. Одного пора на дуэль вызывать, а то потеряем обоих.

— При чем тут дуэль? — удивился Щукин.

— А вы разве, Николай Леонидович, не знаете? Был такой случай: Бенкендорф нашего Глеба Кржижановского на дуэль вызывал. Не генерал, сын его. С химического отделения.

— За что же?

— Против чужеборцев выступил. — Старков огладил темно-русую, в завитках, бородку. — Есть у нас такие. Белая кость. Объявления, писанные не по-русски, непременно сорвут. Разговаривать на родном языке не позволят. А в тот раз Глеб за польских товарищей вступился. Не потому, что сам по отцу поляк, а потому, что нетерпим к национальному высокомерию.

— И что же Бенкендорф? Перчатку бросил? Как это у вас делается?

— Словесно.

— Ну и ну… Бенкендорф — чужеборец. Занятная история!

— На этом, правда, она и закончилась. Дуэлировать у него духу не хватило.

— А вы? Вы намеревались? — обратился к Кржижановскому профессор.

— Непременно, — голос у Глеба высокий, порывистый. — Любым образом! Однако… не переменить ли тему?

— Ишь, страсти-то, — покачал головой Щукин. — Чужеборцы, дуэлянты, Запорожская Сечь… Кстати, а что именинник? Из каких мамонтов он? Коли я попал в крестные отцы, любопытно узнать о нем чуть далее метрической выписи.

Пришлось Петру рассказать о себе.

— Отец из крестьян. Все умеет — и сеять, и строить… Сейчас лесным смотрителем служит. Кроме меня, в семье пять сыновей и две дочки. Я старший. Три года обучался в Томском реальном училище, остальные классы прошел в Киеве. Дополнительно занимался на механико-техническом отделении. Теперь там братья мои учатся — Виктор и Павло. В Технологическом сначала был вольнослушателем, подрабатывал в кузнечном на Путиловском. А теперь только учусь. Вот, собственно, и все.

— Ну что ж, — сказал Щукин. — Коротко, конечно, во ведь и жизнь у вас еще не длинная, милый друг. Всему свое время.

Петр испытал облегчение и в то же время будто о порожек споткнулся: не очень-то любопытен профессор.

А не мешало бы ему знать о студентах побольше, тогда и понять их легче.

Степана Радченко взять. По бумагам отец у него купеческого сословия. В Конотопе какую-никакую, а лесопильню имел. Хозяин. Задумал ее в заводик переоборудовать. Жил этим. Батрачил сам на себя. А на иждивений у него одиннадцать детей да слабая здоровьем жена. Заработанного едва на жизнь хватало, однако надумал Радченко-старший образование детям дать. Когда Степану минуло десять лет, отправил его учиться в Ростов-на-Дону, затем в Киев… Трудно возрастать одному в людях, а что поделаешь? Если близкие совета дать не могут, ищи его в книгах! И Степан искал. Хорошо, дед с розовых ногтей приохотил его к книгам, научил небыль дополнять былью. Это он поведал мальцу о «замечательных преступниках», уроженцах той же, что и они, Радченки, Черниговской губернии, — Николае Кибальчиче и Дмитрии Лизогубе. Это он рассказал о писателях демократических устремлений, с которыми переписывался многие годы. Трудным оказался путь Степана в Технологический институт. Уже в Петербурге настигла его горькая весть: отец сорвался с крыши. Насмерть. Сорока пяти лет от роду. Семья осталась почти без средств. Пришлось Степану впрягаться в лямку основного кормильца. И до сих пор делает он по ночам чертежные работы…


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: